Раскулачивание, голод, война, тяжелые трудовые будни – ни особого достатка, ни помощи от других, а вот другим помогать надо было. Вот, вроде бы, и всё о более чем столетней жизни одной из старейших жительниц Углича Марии Васильевны Клюкиной. А все-таки есть в этой жизни нечто особенное, что и не разглядеть с первого взгляда, – вера и спокойствие, которое дает надежда на Бога и доверие Ему. Так что не страшно было в советское время и дверь оставить открытой, когда горела перед иконой лампадка, и в храм на Пасху и Рождество пойти, несмотря на разгар гонений, и даже в глубокой старости, когда уже не было сил нести от дальней колонки ведра с водой, щедро делиться с нуждающимися своим урожаем картошки. В неделю святых жен мироносиц – «православный женский день» – предлагаем читателям из первых уст услышать историю жизни, которой Мария Васильевна поделилась с журналистами полгода назад.
Тихая улица в частном секторе Углича. По соседству с просторными и красивыми домами стоит простой деревенский дом.
Внутренний двор скрыт от прохожих высоким железным забором. Моя новоиспеченная знакомая Елена сетует, что забыла ключ от калитки. «Теперь можем полчаса стучать – она плохо слышит», – говорит Елена. Но ждать пришлось недолго – хозяйка дома быстро (насколько она может это делать) открыла нам. В проеме двери я впервые в жизни увидела человека, перешагнувшего вековой рубеж! Разом в душе всколыхнулись удивление, интерес и желание узнать, какая она, столетняя Мария Васильевна Клюкина.
Она оказалась обыкновенной бабушкой, встретив которую на улице, можно и не подумать, что ей столько лет. Ходит медленно, но без палочки. Не молодая, конечно, но и спокойно проживающей свой 101-й год ее тоже не назовешь. Первое, что сделала Мария Васильевна, – со свойственной старинному человеку прямотой пожурила нас за опоздание и свое долгое ожидание. Потом пригласила пройти в дом. Следуя за ней, я увидела в огороде свежевскопанную грядку и много стоящих у крыльца ведер. На кухне садимся за круглый стол. Разговор начинается с вопроса самой хозяйки.
– Ну, что вам рассказывать? Вот живу, не блестит у меня нигде, сами видите. Даже без воды живу. В каждом доме вода, а у меня нет – ни горячей, ни холодной. Колодец зимой замерзает. Сколько раз мне канистры с водой привозили. Снег растапливаю.
А Вам помогает кто-нибудь?
– Никто не помогает. Воду сама ношу. Газ есть. А раньше и дрова сама заготавливала, и печку топила. Я все сама делаю: и готовлю, и стираю. Хоть бы какую-нибудь поближе к дому колоночку – постирать, посуду помыть. Далеко ходить приходится. Стираю дождевой водой. В дождик и накоплю (в ведра у крыльца – прим. автора). Знакомые, вот, когда приходят, приносят воды мне. Не блестяще живу, ну, а что делать. Живу.
Вы и огород сами копаете?
– Да, немножко. Огород большой. Посадила и картошечки, и морковочки, и свеколки, и лучку. Всего накопала. Походи – ноги не ходят покупать-то. Я с детства знаю, как на земле работать. У меня земля – как пух. Как-то раз позвала монахинь из монастыря – у них картошки было мало. Они у меня мешков пять накопали, увезли. Грядка большая. Они мне всю землю истоптали ботинками большими. Осенью-то я никак не могу вскопать. Ведь я, когда копаю, не топчу землю, а со стороны подкапываю. Земля-то у меня – как перина.
В церковь вчера зашла, а монахиня за свечным ящиком сказала, что картошка у них плохая уродилась. Я говорю: «Приходите, я вам дам».
Расскажите о своей семье, чем Вам запомнилось детство?
– Родилась в деревне Подберезье Угличского района в декабре 1917 года. Детей в семье было пятеро. Одна девочка умерла, после которой я родилась. Звали ее Машей. Вот и я в честь нее тоже стала Машей. Три сестры остались и брат.
Наш приход был в селе Станы. И в селе Нефедьеве церковь была. Станы были в пяти километрах от нашей деревни. Мы пешком ходили. На праздник Троицы ходили в Станы, и на Пасху туда же ходили. Храм в Станах был такой красивый, освящен во имя Архангела Михаила. Зимний придел был в честь Святой Троицы. А так, в обычное время в Нефедьево ходили. Оно ближе. Чудо какие храмы были в этих селах! Помню, папа на мои именины 8 февраля возил нас на лошади в храм. Соберет всех ребят из деревни: и мальчишек, и девчонок – и в Станы повезет. Всем девчонкам новые платья сошьют, банты повяжут. Едем такие красивые… Причастимся все. И страсть хочется, чтобы батюшка нас всех по голове погладил. А так папа в церковь не часто ходил. Мама с нами не ходила, готовила дома кушать. Как-то раз мы с ней в Епихарке были, в монастыре. Мне лет семь было. Помню крестный ход в праздник Преображения Господня: иконы несли, хоругви. Ну, и я с мамой за руку. И какие там чудо-поля были, такие поля! Сейчас монастырь, наверное, разорен. Еще помню, как мы в детстве рыбу ловили на пруду, пескарей. У меня крест и упал в воду (мы с крестом всегда ходили). Пока искали, всю воду взмутили – не нашли. Я плачу: «Ой, я домой не пойду, ой, не пойду». Крестная, папина сестра, говорит мне: «Да не плачь, матушка, найду я тебе крест». Утром она рано пошла, тогда вода устоялась, она его и нашла.
Мария Васильевна, отразились ли на Вашей семье годы коллективизации, репрессий?
– Мы исправно жили. У папы были две коровы, лошадь, стадо овец, телята. Раньше никаких пенсий не давали в деревнях-то. Все было свое. Много сеяли репы, мама ее парила, сушила, и еще мы пили чай с репой.
Дома нас к труду приучали. Мама нам в детстве давала задания, все время мы были в работе. Когда стали всех в колхоз загонять, мы вроде как высылке подлежали. А папа грамотный был, он взял и написал в город. Приехал из города мужчина. Глядит – в избе лавки, скамейки, кровать деревянная. Абсолютно ничего. Спрашивает: «А мне бы Василия Гавриловича Левонтьева». Папа говорит: «Я, кормилец». Удивился он, что перед ним простой деревенский мужик стоит. «Вы писали в город?» Папа отвечает: «Да, я писал». Раньше считалось, кто четыре или пять классов закончили, уже много знал. А папа мой весь колхоз обсчитывал. «Ой, что только у нас делается! – говорит уполномоченный. – Василий Гаврилович, корову вам не вернут и хлеб не вернут, но с вас все снимут». Папа был очень расстроен, что у нас тогда отобрали много всего. Умер он в 1942 году.
У нас и корову отобрали, и хлеба много отобрали – папа сам возил. А напротив нас пьяница жил, коммунист, он и хулиганил, издевался над такими смирными. Грозился все: «Я вас на Соловки сошлю, а вашем доме жить буду и на овине молотить». А папа сказал: «И на Соловках солнце светит». А самого потом этого коммуниста, когда он в гости поехал, пьяного и убили.
А в другой деревне жил мамин отец, 104 года было дедушке. Если бы его не раскулачили, он бы еще пожил. Дедушка скупал лен и возил в город продавать, вот за это его и раскулачили – считалось, что спекулировал.
А войну помните? Как Вам жилось во время войны?
– Жили тяжело, голодно. Тошнотиков поели. Тошнотики (гнилую картошку) копали, жарили прямо на лопате. За обтирком ходили. Фабрика была, на ней картошку терли – вот мы этот обтирок (остатки от картошки) насушим и лепешек напечем.
Сестры, Шура и Нюра, замуж были выданы еще до войны. Жили в Ленинграде. Старшая, Александра, погибла после блокады в Ярославле – когда их, истощенных, из Питера привезли в Ярославль, она здесь и умерла. Похоронили в общей могиле.
У Анны было четверо детей. В войну они тоже из Питера сюда приехали, в Углич. Жили в деревне. Я им помогала.
Брат калекой остался после войны, жил потом в Питере.
А меня в войну мобилизовали на трудовой фронт. Были мы на Валдае, под Питером (вероятно, в Новгородской области – прим. автора), рвы копали противотанковые. Мы там хлебнули – думали, с голоду умрем. Одну из нашей компании убило бомбой. Немец над нами летел. А мы стоим, задрали головы. А он по нам, чуть не по башкам, а мы что-то и не боялись. На трудовом ходили – на одной ноге ботинок, на другой сапог валяный. Галоши на них наденем. Да один сухарь съедим. Жили в сарае. В деревне там никого не осталось, все убежали. А мы в этом сарае как волки воем – голодные, холодные. Там военные проходили, сказали нам: «Идите, пока не подохли. У вас винтовок нет?» Мы говорим: «Нету, у нас кирки, лопаты, молотки». А они нам: «Так, идите. Копать вам везде дадут». А нас человек тридцать было. Мы и пошли по железной дороге. Прошли километров триста. С Валдая пришли в село Богородское. Это Мышкинская сторона. Домой приехали, а председатель сказал: «Поезжайте за Ильинское». Опять поехали копать окопы. А зимой лес пилили на дрова.
В Угличе тоже хорошего не было в войну. Хлебца не видали. Потом дали 500 граммов. Я по 100 граммов ела, а остальное отдавала сестре с четырьмя ребятами. Скоплю 2 паёчка – отнесу им в деревню. Соль была в войну по 40 рублей стакан. Везде плохо было.
После войны работала на сушке картошки в церкви Корсунской иконы Божией Матери. Церковь тогда недействующая была. Хорошую картошку мы делали, вкусную. Нам по два кило сушеной картошки давали, я ее отправляла племянникам. А я молодая была, петь умела. Грешна – бывало, и запою в храме. Катя (мы работали вместе), оговаривала: «Маруська, опять ты запела!»
А после войны?
– После войны хорошего было мало. После сушки картошки я работала в швейном ателье двадцать лет. Вышла замуж. Вот этот домишко дешевый купили с мужем, а денег нет. Муж всё старался делать сам: мебель, диваны эти, печки умел класть. Рано умер – весь израненный был на войне. Как мы с ним жили пятьдесят лет назад, так я и сейчас живу. Я уж лет пятьдесят живу одна, а может, и больше… Детей у нас с ним не было.
Мама еще десять лет со мной жила. Жила она в деревне, а потом я ее к себе взяла. Здесь она и умерла. Родные ее в Питер сначала взяли, но она там не осталась, вернулась домой. Пока она жила в деревне, я ей все время помогала, пенсии ведь она не получала. Я каждую неделю сумку большую соберу ей и повезу. Вечером ездила. Днем дела: поросенка держала, а то не на что жить было. Потом маме купили козочку: «Манька, голодно мне». Надо сенца. А у нас усадьба изо всей деревни – 50 соток. Вот и накашивали козочке.
Был как-то случай. Иду вечером к маме в деревню под Рождество, метель. Три километра лесом иду. Боюсь, тропарь пою. Вышла на поле, сумку бросила, отдышалась. Осталось только четыре деревни пройти. И слышу: «Спасите, спасите!» Я кричу: «Сюда идите, ко мне». Иду, гляжу –навстречу кто-то ползет. Одна с мельницы ехала, мололи ей там, и съехала к реке. «Ой, спасатель, – кричит мне, – ой, спасатель!» А я вся мокрая, взялась у нее за веревку, и вытянули мы с ней санки на дорогу. Доехали до ее деревни. Она потом к моей маме пришла и три килограмма муки ей принесла. Сказала ей: «Дочка твоя меня от смерти спасла!» Она бы замерзла там. Ей бы не выйти – там река, а тут гора.
А в церковь у Вас тогда была возможность ходить?
– Я всегда в храм ходила. Мы с мужем сначала семь лет в бараке жили, семь метров комната. У меня была икона Серафима Саровского, лампада всегда горела. А дверь в комнату открыта. Идет кто-нибудь – у меня лампадка горит, перекрестятся. Никто мне ничего не говорил. После работы молодежь идет с музыкой, с баяном, что делалось-то… А я в церковь иду. Вот зато столько и живу (смеется).
Я в церкви ни одну Пасху не пропустила. Спроси кого, канон Пасхи никто не поет. А я всю Пасху наизусть знаю и пою. Я складно раньше пела. И на Рождество ночью ходила в церковь.
Помните кого-нибудь из священников или архиереев прежних времен?
– Помню: митрополита Никодима Ротова. Уж больно он хорошо пел. Служил в церкви царевича Димитрия. Немного. Ой, как он пел!
А в какой храм здесь, в Угличе, Вы любите ходить?
– В Алексеевский монастырь. И в Богоявленский захожу. Меня и монахини знают, и батюшки. Я и деньгами помогаю храму на каждый праздник. Обязательно. Храмы-то на мирянах стоят…
И на службы ходите каждое воскресенье и в двунадесятые праздники?
– Почти. А вот посты не держу. Грешная. Мясо не ем, а молочное всё ем. Я и батюшке говорила, мол, детей не было, абортов не делала, а молочное ем. «Так, может, на кого чего говорила?» – батюшка спрашивал. Конечно. Не святая. Чего и брякну. Исповедуюсь часто, причащаюсь. Недавно причащалась. Вот к маме поеду, может, там и причащусь. Мама моя, Агафья Васильевна, похоронена рядом с церковью царевича Димитрия на поле. А папа – в селе Нефедьеве. В Нефедьеве два храма – во имя святителя Тихона Амафунтского и во имя святителя Николая. Принадлежат сейчас Воскресенскому мужскому монастырю. Каждый год монастырь организует туда поездку на автобусе. И я тоже езжу. Звоню в монастырь: «Любочка, запиши меня». И в этом году ездила, навещала папу. Служил там владыка Федор (ныне митрополит Волгоградский и Камышинский – прим.). Ему сказали, что мне сто годов. А я думаю, да живите все хоть по двести – зачем про меня-то говорить. Я и не видала, как годы прошли. Я и не видала хорошей жизни. Только сейчас маленько и стали жить получше-то: пенсия есть, огород большой у меня, земля хорошая.
Вот жила тут одна, Мария Александровна, ей тоже почти сотня была. Если бы ногу не сломала, еще годов десять прожила бы. Она говорила: «Я и дождь люблю, и снег люблю. Я все люблю». Так и я. Всегда прошу Господа, да вот Божию Матерь Вратарницу, у меня иконка ее есть: «Матушка, не оставь меня, сироту, поддержи мою старость!» Все у нас поразъехались, кто-то и с ума сошел, а я никуда не уехала. Живу и живу…
Мария Васильевна, как Вы считаете, чтобы прожить такую долгую жизнь, как Вы, как надо жить?
– Как в Евангелии написано, Господь сам определит, что завтра. Не надо загадывать. Ты думаешь так, а выходит по-другому. Я вот сегодня не осталась на молебен, так на остановке высидела – перед носом автобус ушел. Вот тебе и на. Не уходила б – молебен послушала бы. Вот тебе наказание. Сам Господь определит. Сказано в Евангелии – одному дал пять талантов, а другому два. А лукавого раба давай укорять: «Лукавый ты раб!» А у кого пять талантов – он и в храм ходит, и жертвует, тому умножится не в пять, а в 50 раз. Вот, наверное, и умноживается. Таланты Господь дал: все-таки ум не потерян. Настя на углу живет, без двух или трех лет сто. Она в храм не ходит. Свои зубы у нее, только с головой немножко того. А у меня, вот гляди, не потерянный ум. Надо жить, как Бог дает. У меня с крыльца два ведра картошки украли среди белого дня. Не закрыла ворота… Да, думаю, ешь. Я батюшке сказала, а он говорит: «Век не проест».
То есть, чтобы прожить сто лет, надо жить, не заботясь о завтрашнем дне?
– А что будет. Думаю, сверх земли не оставят. Родные у меня есть. Место на кладбище у меня хорошее – там муж похоронен. К маме пойду в пятницу. …Как про нас говорили: жили скромно, гуляли скромненько. Купила как-то белые тапочки с голубыми каемочками, так пылинки сдувала. Да чего-то и не роптали мы. Вот и сейчас взойди в мой дом, у меня всех хуже, у меня одни тумбочки.
В Питер племянницы зовут, а я не еду. Я там не могу ведь. Здесь меня весь город знает. А потом, они на восьмом этаже – попробуй, сходи куда. Ко мне мало кто ходит. Почти одна. Так вот жизнь и прошла. И не заметишь, как…
*
Время пришло, и надо было ехать домой, хоть и не хотелось уходить от Марии Васильевны. Было ощущение чего-то простого, правдивого, настоящего. Старинные люди – они и сейчас несут в себе дух своего времени, живут, как Бог дает и велит. Жаль, что нельзя их сохранить, сберечь для других поколений. Памятники архитектуры можно, а их нет. Они уходят. Это счастье – успеть побыть рядом с ними.
Записала Татьяна АФАНАСЬЕВА
Публикация журнала Переславской епархии «Ковчег»
