О том, почему отец Дмитрий Смирнов для столь многих, в том числе тех, кто не знал его лично, оказался таким близким и родным, что проститься с ним в Храм Христа Спасителя на протяжении многих часов непрекращающейся чередой приходили и приходили люди, в девятый день с кончины пастыря размышляет одна из тех, кто в день отпевания наполнили огромный собор…
Протоиерей Димитрий Смирнов. Что я знаю об этом человеке? Кажется, ничего. Разве только, что прадед его – священномученик. Что открытый им детский дом называется «Павлин». В начале своего воцерковления я думала: что за странное название, к тому же птицы на эмблеме нет. Теперь знаю, он назван в честь святителя Павлина Милостивого, епископа Ноланского, который некогда стал родным и мне. Они с женой тоже заботились о сиротах. И когда-то на диплом я хотела писать житийную икону этого святого. Не пишу. Знаю, что отец Димитрий был настоятелем нескольких объединенных приходов в Петровском парке. Я сейчас живу рядом. В храме Митрофания Воронежского на Хуторской бывала пару раз на всенощных, батюшку не видела. При храме есть иконописная школа, там училась знакомая мне послушница. В Тимирязевской академии, где прошли мои студенческие годы, имеется храм священномученика Иоанна Артоболевского, приписанный к Митрофаниевскому. Однажды была там на престольном празднике, видела правнучку священномученика. Возглавлял службу отец Димитрий. Речь его – острее меча обоюдоострого. Я боялась. Знаю, что с присущей ему легкостью отец Димитрий сказал как-то руководителю Экспоцентра: «А почему у вас храма-то на территории нет?!» Теперь мы в нем молимся. Недавно отметили десятилетие.
Всё. Много это или мало? Идти на отпевание или нет? Присылают цитаты, проповеди, видео отца Димитрия. Вот его беседа с писательницей Майей Кучерской, вот её живые воспоминания. Я учусь в литературной школе, созданной Майей Александровной – еще одна общая нить в полотне жизни. Решилась отложить намеченные дела, наверстаю потом. Почему-то эта служба для меня важнее. Почему?
Замешкалась, опаздываю. Из метро в одном со мной потоке выходят женщины в длинных юбках, встречаю их позже в храме. Очередь начинается от дверей. Не понимаю, туда ли? Стоят ли эти люди, чтобы проститься с отцом Димитрием? Но куда еще им здесь идти? Как будто мощи святого привезли, очередь. Всё же пробираюсь вперед, у каких-то женщин уточняю, туда ли? Возвращаюсь на свое место. Народ прибывает. Медленно, почему-то очень медленно идем. А литургия – как-то скоро. Будут ли пускать во время отпевания?
Встречаю пожилую прихожанку храма, куда я раньше ходила. Она сегодня без мужа. Вероятно, ему очень тяжело, а может, сидит где-то в сторонке. Здороваюсь, пара коротких фраз. «Спасибо, что подошла», – отвечает она на прощанье. Как не подойти – много ли встретишь таких мудрых, смиренных профессорских глаз, и долго ли они будут рядом…
Стоят, опираясь на ограждение центральной части храма, молящиеся – те, кто уже простился. Много. Колышется толпа на распевах. На Евхаристическом каноне падаем ниц. Вскоре после него подошла моя очередь. Женщина, что стояла за мной, скорбная, высокая, со сведёнными бровями, и красными глазами под накрашенными ресницами, задумалась. Возвращаюсь за ней – долго ведь стояли, грустно, если очередь пропустит. Улыбается, идем вместе, спокойнее.
Читала где-то, что душа умершего на отпевании бывает при гробе. Ради этой ли последней встречи мы здесь стоим? Не знаю, как прощаться. Мирских обычно целуют в лоб. Присматриваюсь: люди передо мной опускаются на колени, целуют руки батюшки. Руки ли? Нет, крест в руке. Лицо закрыто платом. Не удивляюсь – так, видимо, всегда священников на погребение облачают; но мне хотелось видеть его лицо. Целуют и в лоб, через плат. На нем наивный легкий отпечаток губной помады. Чудны́е мы, всё же. Не страшно и даже не грустно. Трепетно, но покойно.
Отхожу. Бабушка, черный платок в черный же цветочек до бровей опущен на лоб и завязан, как у послушниц, мельтешит и всё спрашивает: «Вы на Причастие?» Многие отвечают, что нет. – «А где же Причастие?»
Утешительная проповедь. Мне более запомнилось, что отец Димитрий учил быть чуждым всякой формальности. Говорил, что из своих духовных чад можно вить веревки, но в остальном нужно причащать всех, кто раскаивается в своих грехах. Он прекрасно понимал: иногда человек приходит с такой бедой, что не время для формальностей. Какие веревки вьют из нас духовники? Наверное, те, по которым мы, как по канатам, должны взбираться в Царствие Небесное.
Пробираюсь к ограждению. Мне нужно видеть, иначе чувствую себя выпавшей из происходящего. Вот удивительно свободное место справа от центра. Вскоре начинается отпевание. Митрополит Воскресенский Дионисий, с ним три архиерея, священники в два ряда по обеим сторонам от гроба, диаконы, иподиаконы, алтарники – все в белых облачениях, как на Господский праздник – выходят из алтаря. Аккурат передо мной, боком ко мне, стоят архиереи; могу смотреть на них сквозь спины алтарников. Хорошее место. Но сильно удивляет, что там, где никто и ничто не закрывает мне обзора, стоит мой духовник. Я знаю, что он здесь, но могло же выйти, чтобы как-то иначе стоял. Немного смущаюсь. Переживаю за тех, кто еще не успел проститься, – пускают их?
Алтарники вешают кадила на подставку микрофона. Белый сладковатый дым овевает нас. Кадило владыки Дионисия из ажурно прорезанного металла звучит особенно тонко и мелодично. Все это время то тут, то там текут слезы. Зачем я всё же здесь стою? Смотрю на гроб, но взглядом упираюсь в своего духовника – гроб скрыт за спинами священников. Никто на земле не вечен. Возможно, лет через двадцать, хорошо бы позже, мне будет очень грустно, и на моем лице невыплаканные слезы сегодняшних женщин будут оставлять следы. Помню, как духовник говорил о расставании со своим наставником. О том, как долго и тщетно пытался он найти нового духовного отца, пока ему кто-то не напомнил, что отец может быть только один. И он успокоился.
Читают «Непорочны…», несколько раз Апостол и Евангелие. Потом так много всего, что путаюсь. Хором убеленных, как снег, священников часто поется «Аллилуйя». Торжественно.
Протискиваются вперед дети. Ворчливая малого роста старушка толкает высокого мужчину, который снимает фото и видео на телефон. Тот детей не пропускает. Они жмутся перед нами к ограждению. Смотрят. Высокая худая в коричневом пальто и теплом платке цвета линялой бурой лисицы бабушка с сухим лицом принесла две сочные желтые астры, завернутые в газету. Мнет ее, вертит головой, высматривает что-то в ногах перед высоким мужчиной.
– Здесь поставьте.
– Да я боюсь, они с красными плохо будут.
И правда, с высокими алыми розами астрам не стоять.
– Вот тут ваза с оранжевыми цветами.
Улыбается, лучики вокруг глаз теперь острее и отчетливее. Передает астры волонтеру. Складывает газету, вся сосредоточена на том, кто лежит во гробе.
«Блаженны…», и вот канон. Ирмосы поются, как в Великую субботу, богослужение которой уже есть Пасха, но Пасха покоя, тихая и умиротворенная. Священники читают, и вспоминается покаянный канон Андрея Критского, потом соборно громко взывают «Покой, Господи, душу усопшего раба Твоего». Все это время люди, много, по очереди тихо подходят, чтобы дать отцу Димитрию последнее целование. Хорошо, что я смогла подойти раньше, – сейчас было бы слишком волнительно.
После шестой песни канона слово епископа Пантелеимона. Он говорит, что отец Димитрий лежит во гробе, как спящий лев. Представляю его в образе льва – царственного, говорящего как власть имеющий, да и всякого священника так представляю, потому что они имеют от Бога благодать и власть, нам помогать. Говорит, что стоит попросить отца Димитрия, если он найдет дерзновение перед Богом, а дерзновения у него всегда хватало в этой жизни, молить Его, чтобы мы были верны правде и ничего не боялись. Попросить его научить нас всегда радоваться, потому что мы знаем и сейчас видим, что даже смерть может быть торжеством.
Говорил еще, что нам «будет тяжело от этой утраты, но есть Господь. Время от времени нас оставляют наши учителя, наши родители, чтобы мы обращались уже непосредственно к Нему, у Него просили помощи и в Нем находили утешение».
«Я благодарю отца Димитрия – говорит владыка Пантелеимон – за то, что он своей смертью нас всех объединил: объединил в молитве, объединил в воспоминании о нем, в его словах, объединил в любви, объединил в нашей вере. И мы верим, что он, представ перед Богом, обретет ту радость в большей степени, которой он жил здесь на земле».
В конце отпевания – краткое слово митрополита Дионисия о том, что отпускает грехи Христос, но и мы, каждый, можем простить отцу Димитрию, если что-то есть на сердце, ведь он как человек не мог не согрешить. Молюсь. Просит подходить проститься только тех, кто еще не успел, хотя понимает, что многим совсем не хочется отходить от любимого батюшки. Читают разрешительную молитву. Священники прощаются с братом-сослужителем.
Как будто всё, да и мне пора уходить, но не могу. Стою, смотрю; люди теперь подходят с обеих сторон по несколько человек, лобзают крест, отходят и растворяются в толпе. Но и толпа стоит. Женщина рядом со мной заходится скорбным плачем. Глажу её по спине.
Когда закрывали гроб, почему-то не верилось. Теперь уже точно всё. Провожая батюшку в путь всея земли, многоликое, многоголосое тело Христово – вся Церковь единодушно взывала «Помощник и Покровитель и бысть мне во спасение…» И уже на улице, на ступенях кто-то громко закричал: «Христос Воскресе!» – «Воистину Воскресе!» – непоколебимо отвечала толпа.
Отца Димитрия похоронили за алтарем храма Благовещения Пресвятой Богородицы в Петровском парке, где находится икона с частичкой мощей святителя Павлина Милостивого, епископа Ноланского.
Татьяна ГУРЬЯНОВА
