В Александро-Невском храме французской столицы, относящемся к Константинопольскому Патриархату, служит потомок святого Русской земли – священномученика Михаила Тихоницкого.
Отец протодиакона Иоанна Дробота попал во Францию после Второй мировой войны: бежав из немецкого концлагеря, он, в конце концов, добрался до Италии, а в 1947-м году поехал в Париж учиться в Свято-Сергиевском православном богословском институте. Мама же родилась в Риге, ее отец – Елпидифор Михайлович Тихоницкий, сын священномученика Михаила – оказался в Прибалтике во время Первой мировой войны. Он был преподавателем словесности и постепенно развернул активную педагогическую деятельность, издавал учебники русского языка, учебники по литературе и занимался тем, что помогал русскому крестьянскому меньшинству в Латвии. Елпидифор Тихоницкий даже два раза был избран депутатом латвийского сейма. В годы войны деда арестовали и сослали в Казахстан, где он скончался в 1942 году. Его супруга вместе с сыном и дочерью оказалась в Австрии, откуда впоследствии отправилась во Францию, где с начала 30-х годов – брат деда (будущий митрополит Владимир), там был викарным епископом при митрополите Евлогии в экзархате Константинопольского Патриархата.
«Так бабушка, мама и дядя приехали в 1947 году во Францию, – рассказывает протодиакон Иоанн Дробот. – В 49-м году мои родители познакомились в русском молодежном лагере во Франции, в 52-м венчались. Когда отец закончил Богословский институт, он был рукоположен в диаконы и несколько месяцев спустя – в священники. Мой отец был протоиереем, иконописцем, доктором богословия. Все мое детство прошло при Сергиевском подворье, где находится Богословский институт. Мы жили в маленькой русской среде, где я научился русскому языку и с семи лет стал прислуживать в алтаре, как сейчас говорят, пономарить. С семнадцати лет поступил петь на клирос. В 1979-м меня постригли в чтецы. Тридцать три года был чтецом, потом уже стал диаконом».
Получается, у Вас и по материнской, и по отцовской линии в роду священнослужители?
– Так и получается. Но отец у меня не из духовного сословия – он по матери из кубанских казаков, а по отцу из Южной России (Белгородской губернии), его родитель был учителем словесности.
Что подвигло Вас на путь священного служения, ведь у Вас была в миру престижная интересная работа?
– Во-первых, я уже отработал свой срок. Тридцать лет – не так уж и мало. В то же время я с детства при Церкви. И это служение Церкви для меня было естественным, меня тянуло к этому. Я стал диаконом, и мне это очень по душе. И, видимо, справляюсь с этим неплохо, потому что, всего-навсего три года как я диакон, и уже наш владыка архиепископ Иов меня назначил протодиаконом в кафедральном соборе. Именно из-за того, что я родился в семье священника, жил при храме Богословского института, с детства впитал дух церковный, знал еще старых священнослужителей, которые учились в России до революции в семинарии, сохранилась некая духовная преемственность.
Продолжаю это передавать по мере своих сил. Мои сыновья и племянники также прислуживают в соборе. Недавно одного племянника в чтецы постригли. А мой младший брат, протоиерей Андрей, он также отец семейства, смог совместить гражданскую службу и служение в Церкви, поскольку он не разъезжает по миру, а программист, и это более совместимо со служением в Церкви, хоть и не просто.
Кто посещает богослужения в православном храме во Франции? Прихожане – это русские эмигранты или православные французы?
– Большинство прихожан в нашем Александро-Невском соборе – это эмигранты, дети, внуки, или правнуки нашей первой эмиграции, а также эмигранты уже современные – из Белоруссии, из Молдавии, с Украины, из России. У нас два прихода. Храм двухэтажный, и нижний этаж, так называемую крипту, занимает франкоязычный приход. Французы служат полностью по-французски, мы служим в верхнем храме на церковнославянском. Есть как чистокровные французы, которые перешли в Православие, так и «офранцузившиеся» потомки русских, которые потеряли знание русского языка, но сохранили веру.
Наблюдается ли сегодня переход верующих христиан из Католической Церкви, протестантства в Православие? Или, возможно, существуют обратные процессы? С чем это связываете, что движет людьми?
– Очень скоро после того, как в 20-е годы ХХ века Православие стало развиваться во Франции благодаря русской эмиграции, французы стали переходить в Православие. Вначале таких было немного. До Второй мировой войны их насчитывалось несколько десятков. Теперь же приходов в нашем экзархате много, и там очень много французов, которые знакомятся с Православием разными путями. Иногда просто мимо храма идут, зайдут и потом остаются. Духовная потребность есть. И мы свидетельствуем о Православии на Западе.
С чем связано активное обращение французов в Православие в современное время?
– Это вопрос очень индивидуальный в зависимости от людей, и у каждого человека могут быть свои личные причины. Но, во-первых, это просто духовная нищета западной цивилизации и очень слабый духовный уровень Католической Церкви, а тем более протестантской. Там развита социальная активность. Но что касается духовности, нет этого. Они очень многое потеряли это. Интерес к богословию, к вере, к духовности – это самая первая причина, почему люди переходят в Православие. Именно поэтому большой популярностью пользуются «Откровенные рассказы странника», которые были переведены на французский язык. Их можно купить в любом большом книжном магазине. Эта книга была написана в XIX веке о духовном делании, о Иисусовой молитве. «Жизнь старца Силуана Афонского» также очень сильно притягивает. Это мир православной духовности, который на Западе не существовал. Западный человек открывает это духовное богатство и таким образом приходит в Церковь.
Где более духовный народ — в России или во Франции?
– За 30 лет своей гражданской работы я побывал во многих странах мира, пожалуй, кроме Австралии и Новой Зеландии, и могу отметить, что низкий уровень духовности – это всемирное явление. И это не означает, что русские лучше или хуже французов. Уровень духовности нации сейчас уже трудно измерить из-за всемирного процесса глобализации. Но есть страны и народы, которые более привязаны к своим традициям. В Швейцарии, хотя это очень «модерная» страна, очень любят свой фольклор, традиции. Есть какая-то минимальная форма духовности в таких странах.
Очень трудно определить, что такое уровень духовности и как его измерить. Если считать его по количеству людей, которые посещают богослужения в храмах или ходят в храмы, то Индия – это очень духовная страна, но неправильной духовности. Если сравнить Россию с Францией, трудно сказать. Известно, что статистически в России тот же процент населения посещает богослужения, что и во Франции. Небольшой процент.
Не считаете ли современный кризис в Европе некой карой небес за узаконивание однополых браков?
– Я не согласен с понятием «кары небесной», потому что Господь Бог не мстит. Мы просто отворачиваемся от Него, и от этого нам становится плохо, потому что наш ориентир – уже не Господь Бог, а мы сами для себя ориентир. Западная цивилизация, весь глобальный мир полностью уходит от Бога и от этого мир начинает болеть и морально разлагаться. А Господь Бог не заставляет человека, не принуждает, а зовёт. Наше дело – говорить нашим современникам: «Господа, вы ошибаетесь». Я не считаю происходящее какой-то карой. Это последствия отказа от Бога, и процесс все дальше, дальше идет… Это как спилили дерево, оно высыхает, потом дальше гниет. Это уже процесс вымирания общества и полного морального разложения.
Возьмите, к примеру, конец Римской империи. Там также моральный уровень был никакой. Христианство пришло и все исправило, поставило на ноги общество. Сейчас из-за того, что западная цивилизация стала антихристианской, отвернулась от христианства на 180 градусов, и происходят моральное разложение.
Потоки мигрантов сегодня, как Вы считаете, усугубят эти процессы?
– С одной стороны, только началась реакция на миграционные потоки, потому что нынешние мигранты – это совсем другая цивилизация…
Народ начинает понимать, что у него есть богатство – две тысячи лет истории христианства на Западе. Пусть и католичество, и протестантство, но это все равно духовное богатство. И люди к этому понемногу возвращаются. Это не поддерживается, естественно, правящими кругами. Пока. Но когда будет уже слишком много мигрантов из Африки, Сирии и Ирака, то будут с этим считаться и пойдет какая-то резкая реакция.
Да, там война, люди бегут. Но кто бежит? Предположим, во Франции начнется война, что я сделаю? Если будет возможность, семью пошлю за границу, а сам останусь защищать свою страну как мужчина. А тут семья остается – дедушки, бабушки, дети, женщины, а сам мужчина уходит. Это что? Видно, что это полностью искусственное явление, сделанное для того, чтобы уничтожить Европу с духовной, культурной и экономической точки зрения. Для меня это ясно.
Насколько народ Франции сохранил христианские традиции и готов их отстаивать в случае надобности в наше неспокойное время?
– Сейчас все больше и больше людей возвращается в Церковь, приходит и молодое поколение. Если еще в 80-е годы храмы были просто пустые и на католической мессе было человек двадцать-тридцать, то сейчас по-другому. Например, по соседству с нашим собором есть большой католический храм, и у них в приходе – 1200 человек. Там очень большая деятельность, свои школы, лицеи и так далее. Это очень тихо делается, не напоказ, но народ возвращается к своим традициям.
Пошла реакция против того, что им навязывают безисторическую культуру типа американской культуры, где все существует сейчас или в будущем и все нужно новое-новое. Этакая погоня за модернизмом.
Большой ли приход, где Вы служите? Люди какого возраста преобладают среди прихожан?
– Собор святого Александра Невского, где я служу, – самый большой православный приход в Париже. На Литургию по воскресным дням собирается 300-350 человек. В приходе люди разных возрастов, значительное количество мужчин. Есть одна прихожанка 92-х лет, так она на службы до сих пор приезжает, сама за рулем сидит. Еще жив иподиакон, который иподиаконствовал митрополиту Евлогию (митрополит Евлогий скончался еще в 1945 году – прим.). Иподиакону 95 лет, он уже почти ослеп, но это бодрый высокий старик, голова полностью работает. И, конечно, много на службе новорожденных младенцев и детей.
Наблюдаете ли разницу менталитета между православными россиянами и православными жителями Франции? Как-то проявляются особенности характеров во время участия в церковной жизни?
– Разница в менталитете естественна, потому что это разные культуры, разные языки, разные подходы к жизни… Но что касается отношения к богослужению, я бы сказал, что французы более склонны к рациональному поиску Истины. Для них очень важно рационально понять, почему такая служба, а не иная. Духовность есть, но интеллектуальный подход к делу превалирует. Почему создались французские приходы? Потому что люди не понимали церковнославянского языка, а на французском они понимают. Но любовь к богослужению, к церковному пению, к иконописи, к Церкви у них есть.
Существует ли на приходе какая-то деятельность помимо богослужебной?
– У нас есть школа, занятия в которой проходят один день в неделю, но не по воскресеньям, а в среду. Во французской школьной системе нет занятий в среду, и после обеда у учащихся – церковная школа, где преподается Закон Божий, история России, русский язык и литература. При этой школе есть шахматный и театральная клуб.
Есть большая библиотека, которая создавалась, по сути, веками, ведь храму 152 года. Она была устроена еще при царской России благодаря Александру II и постепенно разрослась. Сейчас собираюсь ее приводить в порядок, создавать каталоги.
Есть у нас и помощь нуждающимся, а также так называемое сестричество. Сестры следят за чистотой и порядком в храме, а также занимаются тем, что организовывают для пожилых людей транспорт, чтобы они могли побывать на богослужении. Если кто заболеет, посещают его. Есть братство иподиаконов и прислужников, которые следят за тем, чтобы служба хорошо проходила, и это также одновременно школа служения. Мои сыновья с семи лет начинали прислуживать. Миша – даже в шесть лет. Но возможность участия в богослужении зависит и от самого ребенка. Ведь архиерейское богослужение не самое короткое, два с половиной часа простоять в алтаре и не бузить – это не каждому современному малышу под силу.
У нас также хор есть. Но он приходской, то есть никто никого не нанимает на работу – в пении участвуют прихожане. При этом всегда есть ядро хора: пятнадцать-двадцать человек поют поочередно. По благословению нашего архиепископа в этом году создается также и детский хор.
В церковную школу ходят дети по желанию родителей и в том числе из других приходов, где нет такой школы. Для родителей, которые привели на занятия и ждут своих ребят, также проводится беседа. Кроме того, имеется библейский кружок, где читаются доклады на тему Ветхого и Нового Завета.
Существуют ли у вас во Франции большие крестные ходы, подобные Великорецкому?
– Нет. Только вокруг храма на Пасху или на престольный праздник.
У католиков во Франции совершается на Пятидесятницу продолжительный крестный ход, когда они проходят сто километров пешком от Парижа в город Шартр; там собирается большое количество католической молодежи.
У нас такого нет, зато есть паломнические службы. Раз в год наша епархия организует паломничество во Святую Землю.
В Трехсвятительском храме Московского Патриархата есть священник, который изучил все православные святыни, существующие во Франции, и он устраивает паломничества. Он всегда нас оповещает, что будет паломничество в Амьен, где в соборе пребывает нетленная глава Иоанна Предтечи, или паломничество к хитону Божией Матери, к Ризе Господней или к терновому Венцу в соборе Парижской Богоматери. Во Франции много православных святынь, потому что крестоносцы, когда в ХIII веке разграбили Константинополь, многое увезли с собой. Видимо, таков был промысел Божий. Позже Константинополь завоевали турки, и многое было уничтожено, однако из-за того, что до них прошли католики и украли святыни, много чего сохранилось и оказалось в христианской стране.
Какие святые наиболее почитаемы у православных жителей Франции? Кому чаще прихожане заказывают молебны?
– Чаще всего благодарственные молебны у нас в соборе заказывают святителю Николаю. У нас немало старинных и древних икон, которые почитаются. Однако отмечу, современное русское благочестие все же отличается от того, как оно проявляется во Франции. У нас вся литургическая жизнь, в основном, направлена на Евхаристию, нежели на почитание святынь. Это результат, конечно, трудов Богословского Свято-Сергиевского института. Евхаристия – это самое главное, а почитание святынь – уже второстепенное.
Однако в центре Парижа есть мощи царицы Елены. Там раз в месяц совершается служба, тем не менее, это не самое важное проявление церковной жизни.
В последние годы Вы пребываете в вятскую землю после посещения Троице-Сергиевой Лавры. С чем это связано?
– Во-первых, я считаю, что прибыть из-за границы в Москву и не побывать в Лавре – это даже и грешно. Но у меня привязанность к этому духовному месту особая. Как только я начал приезжать в Россию, стал бывать в Лавре. В год тысячелетия Крещения Руси в Париж прибыл хор Свято-Троицкой Сергиевой Лавры под управлением архимандрита Матфея. Мы тогда с ним познакомились. Когда я приезжал потом в Лавру, пел у него на клиросе, и мы не дерзну сказать, что подружились, но очень сблизились духовно. Я с юных лет интересовался церковным пением и очень многому у него научился.
После его кончины каждый год собираются в Лавре его бывшие певчие. Отец Матфей скончался 15 сентября, а 20 сентября – память священномученика Михаила. И я после Лавры еду на Вятку.
Как часто Вы бываете в дни памяти Вашего прадеда – священномученика Михаила Тихоницкого – на Вятской земле?
– Каждый год. Впервые побывал здесь с мамой в 2001 году, еще до прославления священномученика Михаила в лике святых. В 2003 была канонизация, и с тех пор я каждый год приезжаю.
Ежегодно бывая на Вятской земле, наблюдаете ли Вы какие-то изменения в православной жизни Вятки, России, которые особенно видны «взглядом со стороны»?
– Естественно. Православие возрождается. Это так. Уже не такими темпами, как в 90-е, когда многие храмы вернули Церкви. Сейчас немножко все меняется. Во-первых, потому что старшее поколение постепенно уходит – отец Матфей скончался, митрополит Хрисанф скончался, отец мой скончался. И приходит новое поколение, которое уже позабыло, что такое Советский Союз (для тех, кому сейчас 25-30 лет, это уже абстракция). Если не воспитывать в людях историческую память, это очень сильно влияет на духовность. С приходом молодого поколения что-то меняется и внутри Церкви. Если еще в 80-е, в начале 90-х люди шли в Церковь по призванию, потому что хотели служить, то бывает, что сейчас люди приходят, потому что знают, что можно получить рабочее место. Конечно, это люди верующие, но… как в чиновники пошли. Подобные случаи немногочисленные, но они существуют. Таковы мои личные наблюдения. Но постепенно, когда человек начинает служить, психология меняется – служение Церкви становится самым главным.
Другое, что поменялось, – на мой взгляд, в Церкви стало много молодежи. И это естественно. Если еще в начале 2000-х в храме всюду было очень много бабушек, то сейчас в процентном отношении больше молодежи и, что меня очень радует, – больше мужчин. Во Франции это естественно, потому что очень много молдаван и украинцев, которые на заработки приезжают и приходят в Церковь. Приятно и хорошо, что все больше мужчин в Церкви в России.
Когда Вы сюда приехали в 2001 году, сразу ли получилось найти могилу прадеда?
– Мама сообщила мне все, что ей рассказывал дедушка (сын священномученика Михаила) – всю историю, как арестовали и расстреляли его отца. И это все потом подтвердилось рассказами местных жителей, отец Андрей Дудин, когда собирал весь материал, в точности то же самое потом рассказал.
В 1988 году, когда отец Матфей (Мормыль) приехал в Париж, у него в хоре пел отец Глеб Кожевников. Оказалось, что он родом из Уржума и мы земляки. Позже, когда я приезжал в Лавру, отец Глеб меня познакомил с архимандритом Евгением (ныне архиепископ Верейский Евгений, викарий Святейшего Патриарха Кирилла, ректор МДАиС), мы с ним также духовно сблизились. И когда мой отец в 1999 году приезжал в Троице-Сергиеву Лавру, в иконописную школу, владыка Евгений предложил ему вместе побывать на Вятке. Отец с радостью согласился. Они прибыли в Орлов к тому месту, где прадеда расстреляли, где он был похоронен. И сам владыка Евгений мне говорил, что когда они остановились у могилы, у него пришла мысль о канонизации священномученика Михаила. Он пришел к митрополиту Хрисанфу с моим отцом, и владыка сразу же положительно откликнулся на эту мысль. К 2000-му году не успели собрать достаточной документации по этому делу, и Указ о канонизации был подписан Святейшим Патриархом Алексием II в 2003 году. Таким образом, мы приехали на канонизацию, а несколько лет спустя было обретение мощей. Удивительное явление – один из редчайших случаев в истории Церкви ХХ-го века, когда мощи священномученика были обретены целиком, потому что знали точно место захоронения и подтвердилось то, что нам мама рассказывала.
Отец Иоанн, что Вы ощутили лично, оказавшись потомком канонизированного святого?
– Великая радость, что его подвиг прославлен. Это и урок всем нам. В связи с тем, что это мой родственник, мой прадед, мне люди говорят: «Какой ты счастливый, что у тебя святой в роду!» Но ведь это и особая ответственность. Ты должен соответствовать этому человеку. Когда в роду все разбойники, то и моральная ответственность иная. Сижу здесь на интервью, люди проявляют интерес не просто потому, что приехал француз диакон из Парижа, а потому что я правнук священномученика Михаила.
Мои дети также здесь были, приезжали всей семьей. Мой младший сын – Михаил Иванович –родился сразу после канонизации, и его крестили в честь прапрадеда священномученика Михаила. Он это очень ценит и говорит: «Это мой святой». И нужно свидетельствовать об этом, о святости отца Михаила, и продолжать жить.
Публикация пресс-службы Вятской епархии
приводится в сокращении
