14 июля исполняется 50 лет со дня кончины Константина Паустовского. Прикровенный духовный мир замечательного писателя, его внутренний «духовный сад», напитанный с детства в христианской среде, был прибежищем ему в советскую эпоху.
«Бабушка Викентия Ивановна всегда говорила мне, что мир чудо как хорош, и человек должен жить в нем и трудиться, как в большом саду». Эти слова лелеял в своем сердце всю свою жизнь Константин Георгиевич Паустовский.
Советский писатель, хотя и воспитанный в дореволюционной гимназии, всегда был в гуще политических событий советской России, трезво оценивал происходящее и при этом умел держаться вдали от властей предержащих, ходя по лезвию бритвы. Возможно, поэтому в самые драматичные годы большевизма он посвящает себя детской литературе и описаниям природы. В то же время у него есть жесткие характеристики увиденного. Власти, признавая его популярность, все же ни разу его не наградили. На Нобелевскую премию он выдвигался зарубежными коллегами, но в конце концов Советы не дали свое согласие.
Дом с колоннами в Гранатном переулке, где родился Константин Георгиевич
Константин Георгиевич родился в Москве 125 лет назад – 18 мая/31 мая 1892 года – в усадьбе Платона Зубова в Гранатном переулке. Флигель, где жила семья, не сохранился, хотя одноэтажный особняк с надстроенным вторым этажом существует, недавно отреставрирован и ждет новых владельцев или арендаторов.
Крестили младенца Константина в церкви Георгия Победоносца на Всполье. Храм на Малой Никитской известен еще с 1779 года. Он был снесён в 1933 году. На этом месте построен Дом радиовещания и звукозаписи. Старая топонимика сохранилась в названии переулка – Вспольный.
Старинное фото церкви Георгия Победоносца на Всполье
Паустовский очень любил это место. Позже, в 25-летнем возрасте, он вновь поселился в Гранатном переулке после того, как дом, где он жил с молодой женой, пострадал от обстрела в 1917 году. Квартал у Никитских ворот считался литературным. «Дом-утюг» на углу Гранатного переулка и Спиридоновки интересен не только архитектурой – в нем снимали квартиры многие писатели. Здесь Иван Алексеевич Бунин познакомился со своей женой Верой Николаевной Муромцевой, которая приходила в гости к однокурснице по Высшим женским курсам Вере – будущей жене писателя Бориса Зайцева.
Архитектурная доминанта Никитских ворот – храм Большое Вознесение. Возможно, его посещали Паустовский и все именитые гости Гранатного переулка.
Венчание. «Хорошо и ясно на душе»
Во время Первой мировой войны Паустовский служил санитаром в полевом санитарном поезде, там он познакомился с медсестрой – своей будущей женой Екатериной Степановной Загорской.
Паустовский в бытность санитаром полевого поезда в Первую мировую
Из письма Паустовского невесте 23 мая 1915 года:
«Прости, моя нежная. Я так долго молчал. Но не хотелось писать о мелочах, не хотелось писать о том, что со мной, пока не закончится во мне этот глубокий перелом, которым я последнее время жил. Сейчас я в лагерях на Ходынке. Уже вечер. Цветет сирень. Я один – брат ушел куда-то, и мне так хочется писать тебе.
… В Брянске я заехал к своим часа на два и тотчас же уехал в монастырь Белые берега, верстах в двадцати от города, в леса. Сутки прожил в монастырской гостинице. Была там тишина, лес, бродили монахи, под окнами моей комнаты поблескивала лесная, быстрая речушка, на столе стоял букет полевых цветов, синих и белых. Я так много думал о тебе. Читал Северянина. «Какою нежностью неизъяснимою, какой сердечностью осветозарено и озорено лицо твое…»
На вокзалах, в вагонах нас изводили расспросами. Бабы охали и жалели. Бледные-то какие, милые. Должно, страстей навидались. Древние старики похлопывали нас по плечу, называли «сынок», благодарили. Было много простой, мужицкой ласки.
… Я стал немного иным. Полусознательно, пока я ехал в Москву, в пыльных вагонах, днем и ночью шел во мне какой-то внутренний процесс, который завершился в то утро, когда я приехал в Москву».
Летом 1916 года они повенчались на родине невесты – в селе Подлесная Слобода Луховицкого района Подмосковья, в церкви Введения во храм Пресвятой Богородицы.
Введенский храм в Луховицком районе
Это было очень важное событие для Константина Георгиевича, о чем он записал в своем дневнике. Здесь он называет невесту Хатидже – так Екатерину Степановну ласково прозвали татары, когда они были в Крыму.
«Станция Луховицы. Пустые залы. Лошадей нет. Чайные лавки. Чай с постным сахаром у запотелого оконца. Золото волос Хатидже. О нашей жизни. О ее причудливости. «Не устраивайтесь в этой жизни, будьте бродягами». Заветы Христа.
…Поля, перелески, речушки, синие дали, васильки – ее родина. У ветряной мельницы. Подлесная Слобода. Церковь. Могила мамы, вся в травах. Их сад. У отца Алексея.
Простенький деревянный домик. Матушка с заплаканными глазами. Отец Алексей аскет, немного суровый. Чай. Дали за окном. С девочкой Надей в их сад. Хатидже радостна как девочка. В луга, на молоканские могилы. Речушка Вобла. К Аксюте – няне Хатидже. Ее уютное, ласковое детство, овеянное любовью.
Утро. Обедня для «беженцев». Панихида на могиле. Ветер. Серый день. Просто и радостно. Готовились к венчанию. Хатидже вся беленькая. Я весь чёрный. В церковь. Торжественно. Детишки. Бабы. Спокойствие, ясность. Связаны наши жизни… Хорошо и ясно на душе. Вечером на крылечке. Дождь, серая пелена…»
На расстрел
В 1917 году после гибели обоих братьев он возвращается в Москву, чтобы поддержать мать. Он поселяется в одной из квартир дома у Никитских ворот, где сейчас находится здание ТАСС. Кстати, в ТАССе, а тогда – РОСТА, он работал несколько лет журналистом. В революционные дни дом напротив (ныне Кинотеатр повторного фильма) служил хорошей площадкой для обстрела, которую поочередно занимали то белые, то красные. Однажды в жилой дом забежали красноармейцы и вытолкали несколько мужчин на расстрел прямо во дворе. В ужасе жена хозяина дома выбежала, отчаянно бросилась к солдатам с криком: «Это же совсем мальчишка, лучше меня расстреляйте». Он был тогда худенький, в гимназической куртке. Комиссар посмотрел, подумал и отпустил.
Фото Никитских ворот 1958 года со старым двухэтажным домом, где позже построили ТАСС
Позже, в 1920 году, он запишет в дневнике откровенные характеристики того времени. Эти «одесские» тетради были обнаружены лишь в 1998 году и позже опубликованы. Возможно, это не только дневник, но и наброски к повести. «Такого глухого, чугунного времени еще не знала Россия. Словно земля почернела от корки запекшейся крови. Ухмыляющийся зев великого хама».
Описывая огромные очереди «за куском кислого хлеба», Паустовский пересказывает одного собеседника: «На угрозу «поставить к стенке» он ответил: «Я 24 часа в сутки стою у стенки – стою у стенки за фунтом хлеба, у стенки за советским пойлом, у стенки за восьмушкой сахара и за поленом, стою у стенки голодной смерти и, если вы поставите меня к последней стенке, я буду только благодарен».
И дальше беспощадно: «Мы дожили до самого страшного времени, когда правы все идиоты».
Хочется молиться
И рядом запись: «Хочется молиться в теплых блещущих матовым золотом полутемных соборах. Молиться и знать, что за папертью идут в голубых огнях и снегу тихие площади Кремля, живет быт, пушистые снежинки падают на бархатную девичью шубку. Молиться».
Храм Большое Вознесение у Никитских ворот
И тут же с досадой: «В последних истоках мутного света сослепу тычется, ища черствую корку, громадный умирающий народ. Чувство головокружения и тошноты стало всенародным. И больше умирают от этой душевной тошноты, тоски и одиночества, чем от голода и сыпняка».
Потом такая запись: «У батюшки умер сын. Ребенок был слаб. Дети родятся хилые, с дурными соками, у матерей нет молока. Вечером он служил панихиду у гробика в цветах. Цветы (астры) принес Крол. Горела коптилка. За окнами дул сырой норд ост и стояла черная злая ночь… «В месте светле, в месте покойне, идеже несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная». Великая жажда у всех к этим местам, где нет воздыхания».
Дальше описывается обыденность расстрелов, и затем «товарищи операторы (раньше – «палачи») разденут труп, и родные увидят на улице на одном из них знакомые вещи и только поэтому узнают о смерти близкого. Узнают еще и по тому, что после смерти приходят к родным и забирают вещи убитого. Так было с братом Ириши».
И вдруг почти следом Паустовский заносит в тетрадь: «2 декабря. Первый снег. Пушистый. Какой красивое слово «снег», «снежный». Если бы был художником, написал бы картину «Снега». Снега на закате, розовеющие, как в полях… «Страна, которая молчит, вся в белом, белом…». От вечернего снега в тихие залы деревенских домов ложатся бледные отсветы».
Мечты о Москве
А потом воспоминания и мечты. «Есть три важных города, где я хотел бы жить, Москва, Париж и Рим. В Москве – потому что там есть Гранатный переулок и «в ноябре на Тверской лежит снег», потому что там прекрасные русские девушки, милый ласковый быт и белые соборы в Кремле. «Дальний край» Бориса Зайцева».
В Одессе он мечтает о Москве. «Там на Успенье уже краснеется калина, вода в речушках студеная и чистая, играют пескари, и золотые листья, как уборы с икон, опадают с березовых лесов на увалах, и такая нерушимая, церковная, золотая тишина над землей. Это родное. А здешнее, «украинское», все эти «перукарни», «харчкомы», атаманы, Черные Ангелы и Тютюнники, размокшие степи и наглые мужики – лукавое, тяжкое, недоброе, замкнутое – так органически, до отвращения чуждо, хотя мой отец малоросс. Я родился в Москве, крестили меня в Георгиевской церкви (что на Всполье), и Москва преобразила мою хохлацкую кровь, дала ей древность и крепкую свежесть русской земли».
«В людях чувствую краски их души»
Все в тех же «одесских» тетрадях посреди ужасов голодного города: «Бог прислал меня на землю с даром красок. Поэтому я художник. Я остро чувствую краски и настроения дней, хотя близорук. И в людях я чувствую краски их души. Пишу, и слова ложатся мазками, как краска на холст, и вся моя мысль – в этих тонах, то блеклых, то густо алых, но больше всего золотых, золотеющих, насыщенных внутренней теплотой».
Затем вновь беспощадно: «Началась новая эпоха – прикармливание интеллигенции, профессоров, художников, литераторов. На горьком хлебе, напитанном кровью, должно быть, они создадут какой-то нудный лепет – «великое искусство пролетариата, классовой ненависти». Должны создать. Положение к тому обязывает. Чека им крикнуло «пиль», и они покорно пошли, поджав облезлый от голода хвост. Голгофа. Предсмертная пена на губах такого тонкого, сверкавшего, заворожившего все души искусства. Кто из них потом повесится, как Иуда на высохшей осине? Кто однажды продал душу? Господи, да минет меня чаша сия».
Напоминаю, что эти записи Паустовского были опубликованы уже в постсоветской России.
Писатель высказывает неожиданное для советского времени мнение о физическом труде. «Он мельчит душу и родит тусклое, непрерывное озлобление. «Кто не трудится – тот не ест» – детская галиматья, недомыслие. Словно для того человек пришел в жизнь с изощренным богатством своего ума и чувств, чтобы всю жизнь кряхтеть и сверлить сталь на заводе, потом напиться и спать, как животные».
Он пишет в тех же тетрадях 1920 года уже словно поэму:
«Почти никто не знает, что человек (не изломанный) призван к тому, чтобы «ничего не делать», но создавать. Из великой лени созданы узоры уальдовского письма, «Евгений Онегин» и стихи пьяницы Верлена. И весь производственный труд всех социалистических, советских, федеративных и красных республик не стоит одной его строчки «Les sanglots longs des violons de l’automne». Наши деды умели только лежать на диванах в зимние оранжевые дни и слушать треск дров в старинных голландских печах – и они создали дворянские гнезда и домовые церкви, залитые блеском свечей, и покрытые снегами набережные Невы в фонарях, и балы, и Пушкина, и Грибоедова, и Бунина, создали Толстого (не религиозно философствующего, а Толстого «Войны и мира») и, наконец, печальника русской осени, русского флорентийца Бориса Зайцева. Они создали редкий фарфор и гобелены, и клавесины красного дерева. И прабабушки прозрачными пальцами играли на них Моцарта, композитора старой изысканной Вены. А тот, кто «трудится и ест», создали Чека, советское пойло, советских скотов (всю Россию), тоску, грязь, плакаты и сотни жеваных «правд» и «известий»»
Святки, Рождество и Пасха –
самые душистые праздники в жизни
«16/ХII. На днях был странный сон. Снова я в старом помещичьем доме с низкими потолками, теплом и уютном. Из светлых сеней, где стояли еще с зимы в зимних кадках рододендроны и пальмы, я вышел на крыльцо. Был март. Вокруг дома стоял сосновый лес, снег лежал весь в синих лужах. Чудесный талый воздух. Около крыльца пилили сосну, и ее смолистый запах, снега, теплые предвечерние отсветы в окнах дома – все это было до того родное, русское, далекое от «интернационализма», что я заплакал во сне от детской, беспомощной тоски. Проснулся в слезах».
И вновь Константин Георгиевич думает о молитвенной церковной красоте. «Святки, Рождество и Пасха – самые душистые праздники в жизни. Утром выпал легкий, едва тронувший бурую землю снег. Парк, словно старинный зал в серых, но светящихся серебряных отсветах. Глубокая, поразившая меня тишина стояла над садами и морем. Только по усадьбам глухо кричали петухи. Цвет неба – словно цвет крыльев синевато-серебряной моли. И такая тишина стояла кругом, что, кажется, можно было зажечь под этим низким небом, в ясности этого святочного утра маленькую елку, и ее золотые огни не погасли бы и горели недвижно и ярко, как на алтаре. Молитвенная, церковная красота, не создавшая еще своих художников, своих поэтов», – пишет он.
Тут же контрастная запись: «Теперь впервые я все чаще и чаще встречаю на улицах умирающих людей. Выпитые глаза, трупный цвет рук и лица, трясущаяся голова, забитая, неизлечимая тоска в глазах. Тоска неизбежного смрадного и потому бесконечно горького конца. И за этой тоской – какие-то серенькие огоньки – память о прошлом, о милых святках и светлых, теплых комнатах, о друзьях и родных, которые теперь досадливо отмахиваются.
Отпевание
Контраст его записей в тетрадях и спокойные рассказы о природе… «Времена не выбирают. В них живут и умирают», – сказал один поэт. Но в том-то и дело, что «мир чудо как хорош, и человек должен жить в нем и трудиться, как в большом саду». И эта высота человеческого духа пронизывает все творчество Паустовского. Казалось бы, как просто: «Всю нарядность Неаполитанского залива с его пиршеством красок я отдам за мокрый от дождя ивовый куст на песчаном берегу Оки…»
Храм Илии Пророка в Обыденском переулке
Летом 1968 года отпевали Константина Георгиевича в храме, который он очень любил, – Илии Пророка в Обыденском переулке. С женой, уже третьей, Татьяной Арбузовой он одно время жил по соседству. Татьяна Алексеевна устроила все тайно, а потом гроб отвезли в Тарусу.
Елена ДОРОФЕЕВА
Фото автора и из открытых источников
