Революция, что вот уж более столетия аукается и нашим предкам, и нам, «жителям» уже следующего столетия, – это вовсе не только некий переворот во власти. Вернее, переворот, но всей жизни до самой ее подкорки – культуры, быта, самосознания и самоощущения народа. Не потому ли мы сейчас вдруг с дрожью узнаем в очередных проделках какого-нибудь акциониста или заявлениях модного «культурного деятеля» акции воинствующих безбожников первой половины XX столетия? Что ж это за культурная революция была такая, что заложенные ею век назад традиции дают о себе знать до сих пор?
Рассматривая процессы развития культуры советской эпохи, надо учитывать их крайнюю противоречивость, вызванную взаимоисключающими посылами, идущими, с одной стороны, от тысячелетней традиции русского Православия, с другой стороны, от богоборческой идеологии коммунистов. За первой – стабильный, отшлифованный веками уклад жизни, система нравственных ценностей и эстетических принципов, «вселенское сочувствие русской души».
За второй – агрессивность, готовность к разрушению, физическому притеснению и моральному унижению любого инакомыслия, узость и догматизм мышления. Естественно, живая ткань культуры не могла при таких условиях не породить много странных явлений, сочетающих, казалось бы, несочетаемое. Некоторые из них оказались яркими и жизнеспособными, другие, напротив, искусственно сконструированными и бессильными.
Остановимся на тех явлениях и процессах, которые касались церковного наследия. Знаком первых лет советской власти стала уже довольно далекая для нас, но весьма жутковатая организация – Пролеткульт («пролетарская культура»). Не будем вдаваться в тонкости ее идеологии и практики.
Познакомимся с программным произведением, строки из которого помещали над зданиями этой организации, – стихотворением Владимира Кириллова «Мы». Вот некоторые строки из него:
Мы несметные, грозные легионы Труда.
Мы победители пространства морей, океанов и суши,
Светом искусственных солнц мы зажгли города,
Пожаром восстаний горят наши гордые души.
Мы во власти мятежного, страстного хмеля;
Пусть кричат нам: «Вы палачи красоты»,
Во имя нашего Завтра сожжем Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства цветы.
Любим мы жизнь, ее буйный восторг опьяняющий,
Грозной борьбою, страданьем наш дух закален.
Всё – мы, во всем – мы, мы пламень и свет побеждающий,
Сами себе Божество, и Судья, и Закон.
Конечно, в 1917 году, когда стихотворение появилось, оно еще не отражало каких-либо событий, но очень скоро стало знаменем реального разрушения и насилия над церковной и светской культурой.
В поздней советской исследовательской литературе было принято отмежевываться от Пролеткульта. Литературовед С. Шешуков, например, писал: «Пролеткультовцы стояли за создание пролетарской культуры. Но их теория оказалась реакционной, ибо не только пролетарской, но и вообще никакой культуры по их рецептам нельзя было построить… Теории пролеткульта был нанесен смертельный удар В.И. Лениным и нашей партией». При этом ученый признает, что «некоторые пролеткультовские тенденции оказались живучими и давали о себе знать на протяжении десятилетий».
Действительно, Ленина беспокоило, что массовая организация радикальной идеологии, возникшая между февралем и октябрем 1917 года, может оказаться конкурентом большевистской партии. Была проведена серьезная работа по «приручению» Пролеткульта. В 1923 году он вошел в Наркомпрос на правах отдела, постепенно потерял общественное влияние и в 1932 прекратил существование.
Однако на пролеткультовской идее разрушения всего, что, по мнению идеологов организации, не соответствует запросам пролетариата, родилась многоглавая гидра «Российских ассоциаций», проводящих «пролетарскую культуру» через отдельные виды творчества: литературу (РАПП), музыку (РАПМ), изобразительное искусство (РАПХ). Кроме того, идеологическое управление культурой перешло непосредственно к большевистским партийным органам, которые относились к дореволюционному наследию не лучше пролеткультовцев, а в отношении к Церкви даже хуже. Это следовало из взглядов вождей на религию.
Для Ленина «религия – род духовной сивухи», он ставил задачу: «Мы должны бороться с религией. Это азбука всего материализма и, следовательно, марксизма». Нарком просвещения А.В. Луначарский в речи на Первом съезде воинствующих безбожников в1925 году поясняет и тактические вопросы реализации этих тезисов. В частности, он говорит: «Самое своеобразное в нашей борьбе против религии заключается в том, что вражда здесь у нас самая сильная, самая глубокая… И тем не менее, как раз в этом месте нашего соприкосновения со старым миром, где взаимная ненависть очень жгуча и где опасность для обеих сторон очень велика, мы не можем пустить в ход никакого прямого оружия, мы совершенно не можем действовать открытой силою». Дальше он объясняет способы «ненасильственного» уничтожения религии. Одним из таких методов был указ Наркомпроса 1924 года о запрещении к использованию и об изъятии из библиотек всей религиозной литературы.
Отношение большевистских идеологов к искусству тоже было весьма специфическим. Лучше и откровеннее всего выразился Ленин: «Я, знаете, в искусстве не силен… Искусство для меня, это… что-то вроде интеллектуальной слепой кишки, и когда его пропагандистская роль, необходимая нам, будет сыграна, мы его дзык! дзык! вырежем. За ненужностью» (из воспоминаний художника Ю. Анненкова).
Значительный ресурс искусства вождь видел в том, чтобы направить его на борьбу с Церковью: «Нам мало уничтожить Церковь, нам надо ее заменить на единственный общественный институт, который может это сделать, – театр». Фактически Ленин задал импульс приданию деятелям искусства, в определенной мере, того статуса, который до тех пор занимали священнослужители.
В 1932 году постановлением ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» был дан старт образованию творческих союзов (писателей, композиторов, художников), посредством которых создавались условия для творчества, но само творчество ставилось под невыносимый прессинг. Поэт Илья Сельвинский напишет в дневнике:
«Для меня рублишко не задача.
Скажем откровенно, не бобыль.
У меня литфондовская дача,
Телевизор и автомобиль.
Захочу – могу в кабину сесть
И проехаться Москва – Мацеста.
Все на свете, дорогие, есть!
Только нет на мне живого места».
В 1956 он добавит:
«Еще о тридцатом годе.
Я на глазах седел.
Отчего бы? Ведь ни при Ягоде,
Ни при Берии я не сидел».
Разумеется, творческий процесс не может остановить никакое давление. Искусство советской эпохи разнообразно. Рассмотрим, что проросло в условиях тоталитарной идеологии в плане художественного осмысления церковного наследия.
Конечно, прежде всего, критика религии – плакат. Атеистическая установка неплодотворна. Художники, даже талантливые, выдают тусклые произведения, в прямом смысле «безобразные» (без одухотворяющего образа), но в большом количестве. Каких только кощунств здесь нет! Издеваются и над иконами, и над крестами, и над праздниками. Как достижение показывают разбитые колокола и взорванные здания. Поощряют доносительство.
Удивительно слабо звучит мощный голос Владимира Маяковского в клеветнической рифмованной агитке – стихотворении «О патриархе Тихоне. Почему суд над милостью ихней» (1923 г.):
«Зовет патриарх Тихон
на власть Советов восстать народ.
За границу Тихон протягивает ручку,
зовет назад белогвардейскую кучку.
Его святейшеству надо,
чтоб шли от царя рубли да награда.
Чтоб около помещика-вора
кормилась и поповская свора.
Шалишь, отец патриарше, –
никому не отдадим свободы нашей!
За это
власть Советов,
вами избранные люди,
за это –
патриарха Тихона судят».
По содержанию нельзя не признать эти вирши совершенно несправедливыми. Видимо, «кошка знала, чье мясо съела», поэтому произведение получилось откровенно неудачным.
В некоторых случаях пролеткультовская установка преодолевалась честностью автора. В этом смысле показательна повесть Константина Федина «Наровчатская хроника» (1925), написанная от лица молодого монастырского послушника. Несмотря на сатирический посыл, книга вышла искренней и печальной. Ожидание расправы, ограбления и окончательного изгнания делает церковных людей – монахов и священников – неуверенными и растерянными. Кульминационный эпизод, когда сложивший с себя духовный сан бывший священник от безысходности пьет какую-то сомнительную жидкость (отравление которой, в конце концов, сведет его в могилу) и в пьяном угаре стреляет из пистолета по иконам, наверное, должен был рассматриваться как юмор, но вызывает только чувство горечи.
Специфическим явлением в плане переосмысления церковной традиции представляется песня Александра Давиденко на стихи Николая Асеева «Конница Буденного». Казалось бы, банальный армейский панегирик, но поэтический текст первой строфы явно выводит за пределы обыденности:
«С неба полудённого
Жара, не подступи.
Конная Будённого
Раскинулась в степи».
Если соотнести это с издевательской интерпретацией ожиданий первых христиан, предложенной А.В. Луначарским в диспуте с обновленческим «митрополитом» Александром Введенским: «На облаках должен был спуститься сын божий во главе значительных отрядов своеобразной революционной Красной армии из ангелов, которые должны были помочь совершиться на земле перевороту», возникает смысловая двойственность, усиленная патетической мелодией, интонации которой соотносимы (вряд ли сознательно) с формулами церковных песнопений.
Пролеткультовский удар по культуре России имел, кроме разрушительной силы, и стимулирующий эффект тоже. Худа без добра не бывает. Церкви массово взрывали, но кое-где это заставило специалистов сосредоточиться на фиксации их образов. К примеру, архитектор П.Д. Барановский так тщательно описал параметры разрушенной церкви, посвященной иконе Божией Матери «Казанская» на Красной площади, что в 90-х годах она была восстановлена точно в своем первозданном облике (в дореволюционной России подобными вопросами занимались мало). Многочисленными стали опыты по раскрытию древней живописи на почитаемых иконах, благодаря чему стали известны подлинные шедевры русского искусства XIV-XVI веков, который были «спрятаны» под более поздними слоями изображений, в т.ч. созданные Феофаном Греком, Андреем Рублевым, Дионисием.
Нельзя не упомянуть появления выдающихся богословских и религиозно-философских трудов. За рубежом – Н.А. Бердяев «Истоки и смысл русского коммунизма», о. Сергий Булгаков «Купина Неопалимая», о. Георгий Флоровский «Пути русского богословия», И.А. Ильин «Основы христианской культуры». В СССР – о. Павел Флоренский «Иконостас», А. Ф. Лосев «Диалектика мифа». Это достойный ответ революционным богоборцам.
Родились замечательные поэтические образы, вдохновленные христианскими идеями. Их много у Сергея Есенина, Марины Цветаевой, Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Николая Клюева. Особенно часто к ним в то время обращается Максимилиан Волошин.
Выдающиеся произведения на религиозные темы создали скульптор С.Т. Коненков, живописцы К.Ф. Юон, М. В. Нестеров. Особо хочется выделить грандиозный цикл портретов Павла Дмитриевича Корина «Реквием» (по предложению Максима Горького называется также «Русь уходящая»), замысел которого возник под впечатлением похорон Патриарха Тихона.
Возможно, как замещение церковной темы нужно понимать образы природы, очень популярные в литературе 30-х годов. Во всяком случае, М.М. Пришвин говорит в своем дневнике об этом прямо: «Сколько в народе нашем таится неизжитой любви, и вот эту любовь свою узнают в моих книгах, и этим вольным священником или попиком народ держит меня при себе. В этом разгадка моей «природы».
С началом Великой Отечественной войны атеистическая агрессия в культуре уменьшилась. Постепенно даже начали кое-что церковное восстанавливать под знаком сохранения исторического наследия в художественно-музейном значении. В 60-е годы в искусствоведческой и филологической практике даже стали появляться элементы просветительской деятельности, присущей священнослужителям. Однако до конца советской эпохи рецидивы антирелигиозной борьбы проявлялись.
Мне самому довелось быть свидетелем «дознания» в 1984 году в Улан-Удэ по поводу исполнения студенческим хором Института культуры концерта Д.С. Бортнянского с каноническим текстом. Это при том, что произведение уже было записано на пластинки московскими хорами, имелись современные издания его нот.
Фактически в эти годы работа выполнялась в соответствии с пожеланием Максима Горького, высказанным в речи на Втором съезде воинствующих безбожников в 1929-м: «Дело не в том, чтобы ломать церкви, а в том, чтобы люди забыли о церквах, чтобы туда никто не ходил».
С прекращением советской власти атеистическое безумие окончилось, но заложенные в 20-е годы прошлого века пролеткультовские традиции дают о себе знать до сих пор. Только так можно объяснить яростное сопротивление некоторой части общества включению в школьную программу предмета «Основы православной культуры». Только так можно понимать моду среди некоторых деятелей искусства устраивать кощунственные акции, очень напоминающие представления безбожников в агиттеатрах 20-х годов.
Достижение согласия в обществе невозможно без преодоления культурного конфликта, затеянного революционерами сто лет назад. Пути движения здесь известны и всем понятны. Нужно строить церкви и монастыри, развивать церковно-просветительскую работу. Только нужно осознать, что это дело не только тех, кто находится в церковной ограде, но всех здравомыслящих людей, желающих мира и процветания своей стране.
Андрей ЛЕСОВИЧЕНКО
Статья, опубликованная изданием
«Ученые записки Комсомольского-на-Амуре
государственного технического университета»,
приводится в сокращении
Цитируется по публикации
сайта «Образование и Православие»
(Новосибирская епархия)
