На самом деле, самым сложным в этом тексте оказалось написать вступление, потому что единственное, что требовалось от меня, когда я брала интервью у Натальи Андреевны Бородиной, − слушать ее и стараться не дышать, чтобы не сбить, не нарушить течения рассказа. Наталья Андреевна – мама протоиерея Федора Бородина. Для меня она − тетя Наташа, давняя подруга моих родителей. Я решила поговорить с ней по многим причинам, которые станут понятны каждому читателю. Да и название статье дано не случайно.
И еще. Мне показалось важным сохранить ее стилистику и в том, что в разговоре она обращается то ко мне, то к моему сыну Мише, приехавшему фотографировать Наталью Андреевну. Та любовь, которой светится каждое ее слово о родных детях, перепала и нам.
Первый эпизод
Наталья Андреевна, недавно мы случайно встретились с отцом Федором, и вдруг меня осенило: как было бы хорошо поговорить с Вами. И он поддержал эту идею, напомнив, что Вы были первым человеком в СССР, кто вел подготовительные беседы с крещаемыми. Да еще и в Елоховском храме, Патриаршем соборе.
− Первая страничка такая. У меня обнаружили болезнь, и врачи говорят: «Надо оперировать». Я: «А если ребеночка родить?» − «Ну, попробуй». Прихожу к ним на седьмом месяце. Они: «Вот видите, какая у вас опухоль». «Какая опухоль! Это младенец». Родился Андрюша и заболел, стал кашлять. Да так, что не мог спать лежа − задыхался. Мне приходилось его на руках держать.
И тогда твой, Мишенька, дедушка сказал: «Ты бы походила в церковь, попричащала». Ну, я и попробовала. Жили мы тогда на Черняховке − рядом был храм Всех святых на Соколе. Я стала с Андрюшей ходить туда два раза в неделю. Потом подоспели мои 40 лет, и я думаю: надо и мне тоже причаститься, что же я сама-то никакая… Пошла вместе с ним. Его причастили, а меня – нет. Но это было воскресенье, так что я его оставила на старших детей и побежала на вторую службу, и тогда все-таки меня причастили. А потом уже стало так: два раза в неделю он причащается, и один из них – со мной.
Такой жизни прошло два месяца, а как-то в один из будних дней мы в правом приделе причащались (раньше, Мишенька, причащались так: входили на солею и причастники шли по солее, по ковричку). Идем мы по ковричку, а у меня появилось физическое ощущение, что нас от земли оторвало и мы будто по воздуху идем. Но я же математик, я себя ставлю на ковричек и так иду, потому что такого не может быть. Дошли до запивки, и с того момента Андрюшенька перестал кашлять (слава Тебе, Господи!).
Перестал − значит, можно было куда-то устраиваться на работу: могу преподавать в школе, а могу с вычислительными машинами работать (чем и занималась последние годы). Но за эти четыре года вот что произошло: началась брежневская математика, и она совершенно меня не устраивала, потому что я с ней – как небо и земля. Там только заучивание, никакой логики. Какой же смысл изучать математику, когда нужно только заучивать? Да и вычислительные машины тоже поменялись. Поначалу они весь первый этаж института занимали, но время прошло, и они стали другими, поменьше. Это, конечно, еще не компьютеры были, но мне бы пришлось заново учиться и языку, и работе.
Тогда Наталья Леонидовна, твоя бабушка, подарила мне православный календарь с акафистом Божьей Матери Знамения и с иконой Знамения Новгородской. И я там вычитала, что когда братья ссорятся, Матерь Божия не попускает им воевать друг с другом. После этого я для себя решила, что мне нужно устраиваться работать в храм. Я сказала об этом отцу Владиславу, но что он мог? Он сам был пятым-десятым священником в храме у Зоопарка, на Пресне.
Тогда даже не священником, а чтецом и алтарником. Он священником позже стал, в Тверской области.
− Тем более. Короче говоря, некому было меня устраивать. Поэтому я поехала к Божией Матери Знамения с молитвой, после чего бросила клич своим: «Хочу работать в храме». − «А что ты умеешь? Тряпку держать можешь?» А я на то время весила 47 килограмм, и давление самое максимальное было 90 на 60. Но Матерь Божия как-то устроила, что от камушка-клича пошли круги по воде – и многие узнали, что я хочу устроиться на работу. И вдруг мне начали предлагать хорошую работу математика. Один, второй, третий… Чем дальше, тем больше ставки. Приезжала моя двоюродная сестра, уговаривала, чтобы я в Госплане работала на Охотном ряду. На это я ей сказала, что у меня другой путь.
И вдруг мне звонит Наталья Игоревна Сизых (она раньше часто бывала на нашей кухне − у нас было что-то вроде женского клуба). У нее оказалась знакомая в Крыму, некая Виолетта. А эта Виолетта знала Новеллу Матвееву. И, оказывается, Новелла Матвеева хочет со мной познакомиться. Я ее знала только как певицу, но согласилась: «Хорошо, давайте познакомимся».
Мы ходили, наверное, часов шесть по Химкинскому парку возле Москвы-реки. Талый лед и снег, и март, и лужи, у меня промокаемая обувь, я вся продрогла. Но все время вопросы, часто одни и те же. В конце она говорит: «Ну, хорошо. Есть у меня один старец, съезди к нему. Тебе надо купить большой круглый белый хлеб».
На такой хлеб денег не было, но Феденька как-то сказал: «У всех есть магнитофоны, а у нас нет». «Давай собирать», − ответила я. Стали мы собирать на магнитофон, и я оттуда взяла денежки на хлеб, купила и поехала в Шеметово. Это от Лавры Троице-Сергиевой еще на автобусе. Приехала и сказала батюшке, что хочу на работу в храм. Он меня обнял и ласково так сказал: «В храме работать хорошо». Благословил и забрал хлеб. Через четыре дня меня взяли в Елоховский собор.
А каким образом они узнали о Вас?
− Это, Машенька, я узнала только теперь, когда готовилась к встрече с тобой, потому что тогда я об этом не думала. Для меня пути Божии неисповедимы. Дело в том, что Нонна Андреевна, то есть, Новелла Матвеева, была преподавателем теории музыки в аспирантуре в Лавре.
Я даже и не знала…
− Это будто были два разных человека. Нонна Андреевна не определялась как знающая Новеллу Матвееву. А Новелла Матвеева, соответственно, не знала Нонну Андреевну. У нее была в Москве комнатушечка в общей квартире, шесть квадратных метров…
Знаешь, а всего неделю назад ко мне пришла Таня Янгичер (чадо отца Германа). Дело в том, что скоро будет юбилей батюшкиной смерти. И она мне рассказала, что Нонна Андреевна два года назад умерла и похоронена на братском кладбище при Лавре. Не внутри Лавры, а вне, но − на братском, потому что она более тридцати лет проработала там преподавателем. Царствие ей Небесное! Мне последнее время было очень неспокойно, и я когда узнала, побежала, заказала сорокоуст, потому что с нее все началось…
Так вот, Нонна Андреевна ездила в Лавру на два дня в неделю и преподавала. И, видимо, у нее были ученики из Патриаршего хора, а когда понадобилась уборщица на второй этаж собора, где были покои Патриарха, она об этом услышала. Потому-то она меня так долго и выспрашивала, насколько я могу подойти − ведь меня брали не просто в собор, но убираться для Патриарха.
Конечно! Это же был Патриарший собор − Храм Христа Спасителя был взорван в 1931-м году, и в 70-х еще никто и не помышлял о его восстановлении.
− Да, там Патриарх служил, а потом он там отдыхал. Потому-то она и выспрашивала, и еще нужно было поехать к батюшке Герману, чтобы он меня благословил. Вот первые страницы моей истории.
Второй эпизод
Следующие страницы: я там работаю, мне ужасно тяжело, при моих-то давлении и хилости, но я уже знаю, что надо просить Господа… А у нас соборе в то время строилась двухэтажная крестильня – большая, с погружением. Она и сейчас существует слева от Елоховского храма. В эту крестильню староста Николай Семенович определил Татьяну, которая работала со мной вместе. А она такая болтушка была… Да и боялась: у нее ничего не получалось. Я говорю: «Съезди к батюшке Герману». Поехала она к батюшке, а тот ей говорит: «Ты должна молчать. В храме женщина да не учит. Чтоб молчала!» Но она этого не выдержала и ушла.
Тогда в эту крестильню поставили меня. Я в ужасе в выходные еду к батюшке. А он: «Ты говори, говори». Как это я буду говорить? Что баба может говорить в храме? Я и молчу. Но после того, как он благословил, а я молчала, у меня три раза вода перетекла через край большой купели.
Наконец молодой батюшка отец Владислав мне сказал: «Вот идут люди, ты должна им объяснять» − «Что объяснять?» − «По Символу веры должна проводить беседы». Официально меня тогда никто не мог благословить на это. Стала молиться Трем святителям − там была икона их: «Говорите за меня! Чтоб не я говорила, а то точно что-нибудь ляпну». Подготовилась: переписала от руки Символ веры и молитву Оптинских старцев, взяла несколько ручек и листов бумаги, чтобы переписывали, пока я говорю. И стала рассказывать, что такое Символ веры, − во что мы верим. Бывало, что вопросы какие-то задавали. Но достаточно легкие, и я могла ответить. Тем более, что у меня дома неофициально появилась православная литература для распространения, и тогда еще я ее всю прочитывала − это потом перестала успевать.
Ну, хорошо. Семь священников – семь разных условий для крещения. Как быть? Батюшка Герман сказал: «Кому сегодня помогаешь, тот твой батюшка сегодня». Без дураков. У батюшки Геннадия (может, ты помнишь, у него было много сыновей?) я должна была держать в крестильне ребенка, пока он его обливает, и больше ничего не делать. У другого должна была еще что-то, у третьего я читала Апостол, у четвертого − Символ веры. Короче говоря, я всегда была между священником и родителями, а крестилось каждый раз одновременно человек 20-30.
После крещения батюшки (кроме отца Геннадия, у него у самого было семеро) мне давали денюжку и говорили: «Это не тебе, а детям твоим». Таким образом, Церковь Христова помогла мне поднять моих детишек, а я была одна с троими. Слава тебе, Господи!
Но ведь Вы не только молитвы раздавали. Через Вас мы (я в том числе) получали Евангелие и могли его распространять уже в своих кругах.
− Оказалось, что нужно Евангелие. Что делать? Я возвращаюсь как-то с работы, выхожу из автобуса и – не могу встать на ногу… Оказалось, у меня в пятке трещина, и я сижу дома трое суток. За эти трое суток я переписала Евангелие три раза. Так у меня появилось первое Евангелие, и я могла давать тем, кто хочет. Люди заинтересовались, но они не успевали прочитать его полностью за неделю. Значит, я стала переписывать каждое Евангелие отдельно. Получалось за мои выходные четыре Евангелия.
А потом народу стало все больше и больше приходить – так что и этого перестало хватать. Наконец, появился человек, который стал мне приносить Евангелия по 15 рублей. Они издавались за рубежом, но это был синодальный перевод.
Я их стала брать понемножечку и, когда люди приходили креститься, я им говорила: кто хочет, может взять или тетрадочку, или книжечку за 15 рублей залога. Таким образом у меня за неделю уходило минимум штук сто Евангелий. Как денежки накоплены, я опять покупаю. И никто ничего не мог сказать, потому что я не скрывала, что даю под залог, ведь у меня книжечек всего-то пять штучек лежит. Я веду огласительные беседы? Да нет, батюшка благословил, чтобы родители переписали Символ веры, а если у них вопросы по ходу возникают, я объясняю. Внешне не придраться.
Иногда родители приходили по нескольку раз. До тех пор, пока до них не доходило, что нужно в храм идти. Только тогда они меня оставляли. Одна женщина меня поразила. Пришла ко мне: «Вы нам так помогли, так помогли. Вы помните?» Я говорю: «Совершенно не помню» − «Мы вам задали вопрос, а Вы нам сказали то-то и то-то». И я поняла, что сама этих слов не имела и не могла такого сказать. Это Три святителя послали нужные им слова.
Этот разговор вывел меня на новый уровень: я спокойнее, более открытой с людьми стала. Свободнее в том отношении, чтобы их направлять. Я бы сказала, что открылась следующая страничка моей жизни. Когда делается Божье дело, Господь поддерживает.
Вы сказали, дома стала появляться православная литература. Стандартный рассказ о том времени: мы звонили, говорили код – условную фразу − приезжали и забирали. У кого-то была правозащитная литература, у других − философская, духовная. Рассказ неизменно однобокий, от стороны получающей. А каким Вы видели этот процесс?
− Первая православная книжка, которая мне попалась, была «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря». Досталась она мне от людей неправославных. Они уезжали в Штаты и просто отдали: «Может быть, заинтересуешься». Мы начали ее со старшими детьми каждый вечер читать. В течение двух месяцев читали Серафимо-Дивеевскую летопись, а когда закончили, стало очень тоскливо: ну как же так, ничего же больше нет.
И достать негде.
− Да, и достать негде.
Тем, кто родился всего-то лет на десять-двадцать позже, невозможно представить себе, что еще 40-30 лет назад книг купить было негде вообще. Даже Пушкина или Лермонтова приобретали «из-под полы». Что уж говорить о литературе идеологически чуждой − христианской…
− Да, да. В результате появляется подпольный издатель этой Серафимо-Дивеевской летописи. Каким образом он про меня узнал, неизвестно, но я везде спрашивала, где достать эту книжку − хотя бы штучек пять − хотела ее всем раздарить.
И вот приехал человек, оставил мне несколько пачек, сказал продавать по столько-то, что через неделю он приедет за деньгами. Начал привозить и другие книги, а потом порекомендовал мне еще одного человека. Потрясающе добросовестного. Он издал практически всего Феофана Затворника, а еще Игнатия Брянчанинова. Причем в последнем случае он отказался от семитомника, потому что это издание вышло уже после смерти святителя Игнатия, его подготовил Петр Александрович Брянчанинов, брат епископа. А прежде было издание шеститомное, которое редактировал сам владыка. Оказывается, между этими двумя изданиями была очень большая разница.
Так они двое что-то постоянно привозили, потом еще кто-то нашелся и еще. Потом мне пришлось купить в «Детском мире» мебельную стенку, потому что книги девать было некуда. Стенку я поставила в своей комнате и на ней красиво разместила все по одному экземпляру. И стал приходить народ: «Меня батюшка благословил». Какой батюшка − не называли, и как адрес мой и телефон к ним попадали, я не спрашивала… Постепенно свелось к тому, что ночами мне привозили тиражи, а днем приходили люди. Если я в тот день работала в Елоховке, приходили вечерами.
Иногда бывало у меня несколько человек одновременно. Я одному говорю: вы подождите в этой комнате, другому – подождите в той, третьего отправляю на кухню. Одного привожу − другого вывожу.
А еще батюшка Герман мне сказал, что я должна читать газеты. И это было ужасно. Но поскольку мои друзья, уезжая, оставили мне приемничек, то я не газеты читала, а слушала «Говорит Стокгольм» или еще что-то похожее и таким образом узнавала другие новости. Батюшки спрашивали, какие новости на самом деле и что слышала, я им пересказывала. И в следующий раз, когда они приходили, еще больше интересовались.
То есть Вы еще и политинформацией занимались?
− Да-да. Ведь батюшка зря ничего не говорил. Настал восемьдесят восьмой год − Тысячелетие Крещения Руси. Вдруг все как рукой сняло: ни одного слова неправды или ругани по поводу Церкви. Ни в газетах, ни по радио − нигде ни одного слова плохого. Не может этого быть, но так было.
В общем, Господь хранил меня в смысле продажи литературы, потому что неправославной литературы я не продавала.
Мы приходили по звонку, спрашивая, есть ли индийский чай или красная кофточка, но при такой липовой и наивной конспирации, понятно, что в КГБ отлично знали, кто, когда и за чем к Вам идет. Вам приходилось сталкиваться с органами власти?
− Приходили, когда я еще была неправославной, а потом не приходили. Все вычистили, всю нечисть − нечисть, потому что я искала правды в йоге, в чем-то еще таком. Поскольку информация была отксерена, они эти ксероксы забрали, составили акт, что вернут. Потом пару раз меня вызывали: «Вот у тебя дети, тебя посадят». Я говорю: «Я вас, простите, не понимаю. Но, если я виновата, пожалуйста, готова отвечать». Тогда они меня оставили в покое и с тех пор больше не трогали.
А когда я стала православной, тогда совсем другие силы меня оберегали. Знаю, что одного из издателей (или двоих даже) все-таки посадили, но после того, как они, кроме православной литературы, стали издавать еще что-то. И как только они издали эту литературу, их тут же замели и посадили на несколько лет. А меня, слава Богу, не трогали!
После того, как Церковь официально признали, ко мне стало меньше народу ходить.
И что Вы решили делать?
− Стала думать о том, куда же себя деть. Мне посоветовали обратиться к отцу Дмитрию Смирнову, у него тогда был только храм Митрофана Воронежского. Я к нему поехала и сказала: «Батюшка, мне бы надо, чтобы меня взяли со всеми моими потрохами». Я имела в виду меня, мои книжки, моих издателей и моих покупателей. Потому что я не хотела, чтобы кто-то лишился работы или возможности покупать книжки. Он мне сказал: «Хорошо. Мы сейчас оформляем возврат Благовещенского храма. И если нам это удастся, я тебя возьму. Я позвоню, жди». Прошел, может быть, даже год − не скажу точно, но довольно долго. Вдруг мне звонят: «Вас отец Дмитрий зовет». Я приезжаю, он мне говорит: «Ну, я тебя беру со всеми твоими потрохами». Мы проговорили, как мои книжечки перевезти, и я стала у него работать за ящиком. Это второй большой эпизод моей жизни.
Третий эпизод
А третий эпизод касается моих старших детей, потому что про младшего мне батюшка Герман ничего не говорил, а про старших говорил. После того, как таким чудесным образом устроилось, что я стала работать в Елоховском соборе, я, конечно, повезла Аню с Федей к батюшке. Говорю: «Вот мои чадушки». Он: «Анечка, ты подожди, с Феденькой я поговорю».
Феденьку все дразнили жиртрестом, а он − кожа да кости; стиль взаимоотношений людей тогда был такой − обязательно «подъелдыкивание» (я это так называю), ни слова просто, а обязательно «воткнуть и там три раза провернуть». И вдруг батюшка – даже гораздо лучше, чем мама: «Феденька, ты что любишь?» − «Я люблю рисовать» (он тогда в художественной школе учился) − «Ну, давай мы с тобой походим. Видишь, Матерь Божия (Иверская икона у него весела огромная). Смотри, мы с тобой сюда идем, туда идем, а Она все за нами смотрит, где бы мы ни находились. Почему это происходит? Потому что образ чудотворный. А как это − чудотворный?» И рассказывает про монаха Иамвлиха, что написан образ на Афоне, что прежде, чем писать образ, этот монах был на строгом посте и молитве. Что всегда, когда он рисовал, весь монастырь становился на молитву. И так получилась чудотворная икона. «Ну, хорошо, − говорит батюшка. – Но у тебя ведь есть еще дар, кроме рисования. Как ты думаешь, какой?» − «Не знаю. Я на гитаре играю, но это так» − «У тебя есть еще дар, и это дар сердечный, ты его ни в коем случае не должен закапывать. И если к тебе приходят друзья, ты должен внимательно к ним отнестись, выслушать их, подумать и дать ответ, особенно если есть какая-то беда». С тех пор мы по слову батюшки и делали.
Потом Анечке: «Анечка, ты как?» А она уже в девятом классе: «Я хотела бы в университет, на филфак» − «В университет ты поступишь. Не сразу, но поступишь». И после этого вынес четочки преподобного Серафима и каждого из нас благословил. Это было великое счастье, потому что мы жили воспоминаниями о Дивеевской летописи.
Вдобавок ко всему вынес небольшой образ преподобного Серафима из алтаря и благословил им Феденьку. А у преподобного Серафима на месте сердца отколупнуто и виден левкас, так что казалось, будто у него там пламя горит. Эта икона у меня долго именно в таком состоянии оставалась. И только когда я в Елоховской познакомилась с Танечкой-иконописицей, она нам ее заделала. Феденька вернулся из армии и получил заделанной свою иконочку.
Закончили они школу. Аня-таки поступила, но действительно не сразу. Вначале ее в списках не было, и она уехала в Шатуру к знакомым на дачу. Вдруг, в конце сентября, мне звонят: «Почему ваша дочь не приезжает получать стипендию?» − «Как?» − «Ну вот, у нас в списке Анна Бородина, студентка такой-то группы». Я в Шатуру – телефонов тогда мобильных не было. Приезжаю в первом часу ночи. А рано утром мы с Анечкой уже обратно собрались. Таким образом, она на первом курсе даже на картошку не ездила. Чтобы испортить здоровье, ей хватило второго курса.
Теперь Феденька. Он не поступил в художественный институт, и отец устроил его работать в метро, в депо на Соколе. В марте, в начале весеннего набора, он для медицинской комиссии «здоров-здоров-здоров» оказался, хотя все время был хиленьким, и его призывают в армию. Мы устраиваем эти чудовищные «поминки», провожаем его и возвращаемся с Аней.
А после проводов − представляешь себе, что творится дома. Надо посуду мыть. Вдруг звонок. Возвращается, сияя. Почему? Мы же видели, как их загружали по группам в автобусы и как эти автобусы к военкомату отправляли. От военкомата их опять загружали в автобус − и дальше. Автобус, в котором Феденька должен был ехать, направлялся в школу десантников в Средней Азии. Тогда еще шла война в Афганистане. Но когда их загружали, вдруг говорят: «А ты, Бородин, нам не нужен». Без объяснений. И он вернулся. Конечно, я просила всех батюшек в Елоховском соборе молиться. Но тут мы стали вспоминать батюшкины слова, и я говорю: «Давай-ка мы с тобой начнем учить Псалтырь».
Он к этому не очень серьезно отнесся, но все-таки учиться читать по-церковнославянски стал. Призывают второй раз, уже недели за три до Пасхи, − на дальневосточный военно-морской флот, четыре года подводных лодок. Представляешь, что такое для художника жизнь в замкнутом пространстве! Через несколько дней он звонит мне: «Мам, я в изоляторе, у меня нарыв на пальце правой ноги». Вернули по состоянию здоровья.
Ну, тут уж я – к отцу Матфею, а он мне: «Ты должна его научить читать. Видимо, его путь другой. Давай-ка будем готовиться поступать в семинарию». Но и сам Феденька уже перестроился. Начал читать, а мы ему написали от руки маленькие книжечки: правила, Евангелие и Псалтирку. Все это у него в армии отняли, и мы снова пишем. Так и было: их у него периодически отбирают, а мы опять пишем и посылаем маленькие книжечки.
А куда его в результате взяли?
− В десантники, но в Прибалтику. Оттуда тот, кто хотел, ехал в Афганистан, но насильно не брали. И он остался. Тем более, что он очень хорошо рисовал, и его не трогали. Потом я стала искать возможность навещать Феденьку и таким образом вышла на Друскининкай, на отца Владимира Синицына. У него была очень большая паства по России из тех, кто ездил в Прибалтику в отпуск. Сначала он прикрепил к Феденьке иеромонаха отца Вениамина. Первый раз я поехала вместе с батюшкой; они в лесу долго разговаривали. Я переживала, что Феденька голодный, но все обошлось. Потом выяснилось: все, что мы притащили, уже было съедено. Ну, ничего, ничего. И как-то вышло, что несколько раз он-таки исповедовался, причащался.
А я стала летом ездить к отцу Владимиру. Как отпуск − так я к нему. Проводила там огласительные беседы для крещаемых. В Москве уже не понадобилось, потому что наступила свобода и батюшкам стало возможно самим говорить. И еще потому (как мне теперь объяснили), что я, оказывается, «проповедовала государя императора». А я не проповедовала. Думаю, кто-то задал вопрос, тема возникла, я ответила, и − пожаловались. В результате Нонна донесла до меня такую формулировку: у себя дома пусть все, что хочет, продает, а здесь нечего. Так меня из крестильни убрали и поставили на вахту записывать, кто когда приходит. Но мне это было совершено ни к чему, и я ушла. Тем более, что в это время уже очень много было работы с книжками.
Получается, что я с начала 1982-го и до 1989-го или 1990-го года проработала в крестильне, потом у меня был перерыв; 1092-й год − у отца Дмитрия. В 1993-м возвращается отец Федор. И еще он семинарии не закончил, как уже женился. Когда их с Милочкой отец Александр Куликов венчал, на молебне сказал почему-то «молитвами Космы и Дамиана». Мы немножечко вздрогнули, но промолчали. И только между собой: «Почему Космы и Дамиана?»
Тут же отца Федора сделали диаконом и вызывают к владыке Арсению. Мне диакон Федор говорит: «Мам, похоже на то, что мне будут храм выдавать». Я говорю: «Как, ты же дьякон?» Дело в том, что появились всякие «братства» − много было желающих захватывать храмы, поэтому Патриарх решил раздавать их, чтобы каждый храм был за кем-то закреплен.
Феденька говорит: «Мам, сходи, попроси. Там, вроде, будет отец Матфей из Елоховки. Может, он тебя послушает». Я надела каблуки и хожу по двору. Отец Матфей выходит в перерыве: «Ты что?» − «Ну вот, мой сын, он же еще совсем молоденький…» − «Молчи! Молчи и молись! Молись Богу и Божией Матери».
Они ж вас все знали по Елоховскому! И отец Матфей тоже.
− Конечно. А Федя потом рассказывал: он хотел сказать, что плохо знает литургию. Но на комиссии был его преподаватель, который знал, что у него «пять» по литургике. Так он стал настоятелем, еще будучи диаконом. Его только спросили: «Где живешь?» – «На Маросейке». – «О, хорошая улица, там Патриарх мимо проезжает. А знаешь там храм Космы и Дамиана?» – «Знаю». – «Ну, вот будешь в нем настоятелем». Сказки, правда?
А почему мы стали здесь жить, тоже интересно. Моя мама никак не соглашалась жить вместе со мной. У нее квартира в Химках, у меня − на Черняховке. Умирает мой бывший муж, проходит год, а она все равно не соглашается. Как-то раз три дня пытаюсь до нее дозвониться – никто не подходит. Я в ужасе совершенно. Беру такси, приезжаю, начинаю колошматить в дверь. Мне соседи говорят, мол, вроде, дома она, ничего страшного. Но я продолжаю колошматить. Она открывает, видит мое лицо: «Все, все, переезжаем».
Через месяц мы были в этой квартире. Ты не помнишь, какая она была? Потолки темно-коричневого цвета от следов тараканов. И поскольку это была коммуналка и много хозяев, то единственная приличная комната − мамина. Все остальное нужно было ремонтировать. Но квартира хорошая. И храм рядом.
В диаконы отца Федора рукополагали 29 марта 1992 года. Венчание было за год до этого, 26 января. 3 ноября Симочка рождается, и Феденька становится священником. За это время храм освобождает тот, кто им владел. Это был художник Глазунов: он выстроил второй этаж, и у него там были мастерские. Как отец Федор говорит, были там идолы − гипсовые скульптуры, их-то и перерисовывали его студенты.
Открылись мы 9 мая 1993 года. Служили молебен; тогда не было распоряжения служить панихиду по воинам, погибшим в войну, но мы служили – большой день. Поставили во дворе складной столик, я принесла из дома каждой книжки по одной и стала торговать. И с этого момента каждый день с десяти до семи храм всегда открыт. Сначала отдали узенький проходик, как ты помнишь, потом нам освободили небольшое помещеньице.
Здесь, Мишенька, была Маша Свешникова поварихой. Запахи стояли на весь храм, но что делать…
А Майя Кучерская помогала убирать.
− Да, да. А когда у тебя были выходные, моя мамочка варила дома каши, и Анечка приносила кастрюлю.
Что мы еще придумали? Я в Софрино покупала пачечку одинаковых иконок в железных рамках, вытаскивала, мы с Анечкой отовсюду вырезали разные имена и вставляли в эти рамочки. И пошла молва, что у нас есть именные иконки, которых нигде не было. «Где взять Аллу?» − «Поезжайте в Косму и Дамиана». А мы еще скажем, когда у Аллы именины, что это 8 апреля. Дни Ангела я помнила по крестильне, поэтому всем сообщала, когда у кого именины, что в этот день нужно быть в храме и, по возможности, причащаться.
А вечером я к отцу Дмитрию на службу с тем, чтобы из выручки купить что-то, чего у меня нет, добавить еще своих книжек и в десять утра опять открыться. Если сумку набирала тяжелую, Андрюша меня встречал у метро. И таким образом мы жили, жили, жили. Ксероксы книжные, что были в запасе, ушли. Но издатели мои продолжали трудиться.
И только отец Дмитрий не хотел меня отпускать. Он вообще своих никого не отпускает − говорит «нет». Но отец Федор сказал: «Как же так, батюшка, что же Вы мне маму собственную не отдаете? Мне храм достался, но пока я диакон, у меня своей паствы нет». Тогда он согласился. Так мы начинали: мама, бабушка, брат и сестра. И − постепенно − знакомые.
Помещение увеличивалось, появилась раба Божья Наталья, она собрала нам денежки, чтобы купить первую машину «уазик», и я поехала по России. Всего за время своих поездок я сменила восемь водителей, а сама все ездила, ездила с книжками… Количество книжек, конечно, увеличивалось. Так же, как и количество иконок. И главное, лавка наша процветала, потому что тогда такого разнообразия нигде не было.
А Россия в чудовищном состоянии: совершенно разбитые деревни − кошмар, слезы. Но постепенно что-то стало меняться. Едешь, едешь и вдруг видишь какое-то строительство. Давай подъедем! И всегда там батюшка с засученными рукавами, полы рясы подоткнуты, он пилит что-то, мешает: «Да какая литература! Мне крышу надо крыть». − «Батюшка, возьмите на раздачу брошюрки. Я буду вам помогать». − «Ну, хорошо, спасибо. Давай запишу телефон, и мой возьми».
Литературы в России не было, поэтому вначале шло довольно хорошо. И мы даже начали издавать свои книжечки, как ты помнишь. Сначала был диакон Андрей Кураев со «Школьным богословием»…
Андрея Десницкого мы еще с Вами издавали…
− И замечательную «Историю одной старушки» ты принесла, тогда сделали. Но все постепенно сошло на нет − не было потока рукописей, потом еще этот кризис. И все, издательская деятельность прекратилась. Мне даже периодически приходилось лавку закрывать. В последний раз – год назад; мне сказали, что надо сделать лавку по другому принципу: никаких тиражей. Но уже и действительно тиражи не шли − все православные книжки изданы и теперь люди только заменяют их на более приличные издания. Поэтому берем понемногу, по две-три пачки каждой.
К этому времени неоценимыми помощницами стали мои Елена Ивановна и Маргарита Павловна. Обе пожилые, по два, по три дня только могут работать, но как они работают, ты представить себе не можешь! Они про каждую книжечку все знают, они чувствуют человека, который приходит, и без покупки его не отправят. Причем одна из них начинает как бы снизу: «А говорят, что за это надо молиться этому» и поднимается выше. А другая: «Да что вы, надо Господу молиться». Видит, что не получается: «А попробуйте это или то». Обычно на стыке и продают, каждый с чем-то уходит…
Вот такие страницы моей жизни. Сначала благословение батюшки. Батюшка передал меня отцу Кириллу. А тот, когда я в крестильне работала, благословил заниматься книгами; это мне сказала монахиня: «Батюшка тебе велел передать». Я говорю: «А какие книжки?» − «Ну, ты же Евангелие продаешь».
«Достаточно»
Я думала, что отец Федор сам стал ездить к отцу Кириллу, а Вы, значит, первая к нему поехали?
— Ездила, конечно. И когда Феденька был в армии, ездила. Но лишних разговоров не было. Просто исповедь. Там были монахини, они все шептались. Но я не могла шептаться, потому что была связана с батюшками, мне нельзя было ничего рассказывать. У меня могли быть только общие вопросы и «благословляете − не благословляете».
Однажды − по-моему, в последний раз, уже в Переделкино − он заставил меня читать Псалтырь. И я очень долго читала, а он остальных исповедовал. И уже когда я была на 18-й кафизме, он вдруг сказал: «Достаточно, иди исповедоваться». Я удивилась и немножко расстроилась − думала, что до конца дочитаю. «Достаточно».
И это «достаточно» все еще продолжается. Но про это – в следующий раз.
Беседовала Мария Свешникова
Фото Михаила Свешникова и из семейного архива
