Я сижу в кофейне на Ленинском. 8.35 утра. Ребенок за секунду до звонка закинут в школу, есть время толком проснуться, позавтракать, посмотреть почту, сделать несколько звонков. За окном −один из самых беспокойных перекрестков. По вечерам от истерично сигналящих друг другу автомобилей, ругани водителей, громко переживающих «скорых», взвывания «мигалок» чиновников и требовательного треньканья трамваев, которые пытаются прорваться сквозь сутолоку машин, можно сойти с ума. Каждый вечер я стою в темноте этого безумия, подсвеченного светофорами, и думаю, как же надо стараться, чтобы не потерять Христа в этом мире.
Но по утрам все гораздо тише. За большими, в пол, окнами кафе, спокойно и деловито проносятся машины, будто не они вчера сходились в смертельной схватке за мигающий желтый. Воробьи перед входом легко перечирикивают шум проспекта. Полноватый сосед в очках читает газету, старшеклассница плюхнула рюкзак, увешанный брелоками, на стул и уткнулась в айфон. Закутываюсь в теплый красный шарф и улыбаюсь: прогуливает, наверное. Больше никого.
Кафе постепенно наполняется людьми. Я смотрю на дверь и жду, когда придут ОНИ. Рядом пока еще пустой столик у окна. Их любимый. Тревожусь, вдруг кто-то успеет занять место раньше. Один раз я видела, как они расстроились. Зашли, кивнули официанту и уже двинулись направо, по знакомой траектории, как взгляды уперлись в мой ноутбук. Огорчение было таким явным, что я чуть не вскочила в горячем желании уступить место.
Силой заставила себя сесть обратно. Такие люди не любят лишнего внимания. Сочувствие часто кажется им показным. Они живут в режиме постоянной защиты от мира, воспринимая любой вопрос или движение в их сторону довольно болезненно.
Не отрываю взгляда от двери. Жду. Она открывается точно в срок, когда часовая стрелка застывает на девяти, а минутная покидает цифру шесть. Папа и взрослый сын. У старшего замкнутое, очень мужественное лицо. Младшему лет 25, он еле идет, опираясь на трость. Путь до окна растягивается на несколько долгих минут. Они садятся и молчат. Смотрят в окно. Иногда друг на друга.
Сын спокоен, а папа, чувствуется, внутренне ожесточен. И видно, что устал. Каждый день гадаю, что случилось с молодым человеком. Похоже на ДЦП. Или детская травма? Волосы на одном виске выбриты. Автокатастрофа? Почему они здесь каждое утро в одно и то же время? Заходят после врача? Или стараются не застыть в домашних стенах, поставив цель выбираться в общество? Почему молчат? Сын не говорит? Мне отчаянно хочется, чтобы это было не так. Я начинаю молиться.
Господи, помоги этому юноше. Пошли утешение отцу. Пожалуйста. Пусть им будет легче. Твоя любовь бесконечна. Возможности безграничны. Без Тебя они не справятся. Дай им сил и терпения.
В общем, эти люди становятся первыми, как я их называю «чужими», за которых у меня вдруг складывается молитва. Не родственники, не друзья, не коллеги. Раньше довольно долго не понимала, как это вообще – молиться за незнакомых. Просили друзья подавать записки, поминать кого-то, но все происходило как-то механически. Трудно было всем сердцем откликнуться на чужие проблемы незнакомого человека. А тут вдруг вышло. За одно мгновение.
«Молитва о себе самих, взятая отдельно от молитвы за других, как плод духовного своекорыстия не может составить чистой христианской добродетели», − говорит святитель Московский Филарет. «Молитесь друг за друга, − поучает святитель Тихон, − ибо все верные, по всему миру рассеянные, суть едино духовное тело, едину преблагословенную Главу имеющие Христа и единым Духом Божиим просвещаемые и наставляемые (Рим. 12; 5)».
Я смотрю на молчаливую напряженную пару, и думаю о том, что Сам Господь дал всем нам одну молитву. Как пишет миссионер и богослов Николай Евграфович Пестов, «не каждому за себя, но всем и каждому за всех, повелев просить у Отца нашего Небесного для всей земли, − для всех нас: действия воли Его, насущного хлеба, прощения долгов, избавления от искушений и прочего».
Он же в книге «Современная практика православного благочестия» обращает внимание читателей на рассказ из жизни святых от преподобного Серафима. Мать умершего сына просила встреченную блудницу помолиться о его воскрешении. Блудница ужаснулась и растерялась, конечно, но, видя отчаяние женщины, возопила: «Не мене ради, грешницы окаянной, но слез ради матери, скорбящей о сыне своем и твердо уверенной в милосердии и всемогуществе Твоем, Христе Боже, воскреси, Господи, сына ее!» − И Господь воскресил его.
Христианин должен молиться за всех, как за себя. Это невероятно трудно. Я мысленно благодарю Христа, что он мне послал этих людей. Отец и сын завтракают. По-прежнему молча. Сырники, кофе, сок. Младший так и остается в синем пальто: видимо, трудно раздеваться. Слава Богу, парень может есть сам. Но как же хочется, чтобы он хоть что-то сказал. Дай же ему, Господи, эту радость.
Уходят. Трость тяжело упирается в пол несколько раз и пропадает из виду. Завтра я снова буду здесь. Аккуратно пройду сквозь стаю веселых воробьев, толкну тяжелую дверь, открою ноутбук, положу рядом телефон. Надо караулить столик у окна. Мне кажется, до тех пор, пока я на него смотрю, туда никто не сядет. Впиваюсь глазами, не отвожу взгляд. Они придут, чтобы снова промолчать за этим столиком полтора часа. Господи, спаси и сохрани мальчика и его отца.
Вечером мы с маленьким сыном короткими перебежками пересекаем проспект, лавируя между застрявшими посреди улицы машинами. Из гудящих трамваев на нас смотрят уставшие люди. «Скорая» везет людей, нуждающихся в помощи. За стеклами машин видны нетерпеливые, страстно желающие ехать дальше те же люди. На пешеходном переходе мы задеваем спешащих и спокойных, раздраженных и радостных, в общем, разных людей. Люди, люди, люди. Как не потерять Христа, как… Он в каждом из них. Я молюсь: «Спаси, Господи, всех страждущих духовно и телесно: офисного менеджера за рулем, пациента из «Скорой», чиновника с мигалкой. Имена их Ты сам знаешь. Научи меня молиться. Сам во мне молись. Будь рядом. Я не теряю Тебя здесь. Я нахожу».
Валерия Потапова
