Я застала то время, когда исповеди в храмах часто были общими. Кому как, а мне, человеку только воцерковляющемуся, они нравились и были весьма полезны, потому что благодаря им шло понимание греха, осознание своей собственной греховности.
Иначе, без перечисления батюшкой общих для любого человека грехов, сама я бы никогда не дошла до того что, например, гордость — это грех. Ведь воспитаны мы были на горьковских цитатах: «Человек — это звучит гордо» и что не надо унижать его (этого самого человека) жалостью или, иначе говоря, состраданием. А в церкви все получалось с точностью наоборот. И лично для меня это было открытием, неожиданным откровением, которое надо было пережить. Перемучиться. Переболеть.
Правда, иногда на таких исповедях не обходилось без курьезов, ведь, в основной своей массе люди мы были дикие, оторванные не только от Церкви, но и от всего, что составляло само это достаточно широкое понятие. И батюшек тогда не хватало, да и не каждый батюшка, хоть и в Москве, мог уделить столько внимания, сколько нам тогда требовалось. Помню, однажды в храме Воскресения Словущего, что на Ваганьковском кладбище, после общей исповеди вдруг, будто «из-за печки», раздался грубый женский голос: «А что мне делать батюшка, если я уже сегодня с утра покушала?» Все оглянулись на вопрошавшую и дружно грохнули со смеху, ибо глазу предстала нетрезвая опустившегося вида женщина, которая, и это всем сразу стало понятно, с утра не просто покушала, а уже «накушалась» досыта.
Вспоминаю это без осуждения, ведь тогда не только эта бедолага, но и все мы даже не подозревали, что входить в храм, как говорится, под хмельком нельзя, а тем более идти к причастию. Батюшкам, видимо, это казалось само собой разумеющимся, поэтому и говорить об этом они вслух не решались. И до сих пор мне вот не приходилось слышать, чтобы кто-то из священнослужителей говорил о том, как надо вести себя в храме или как готовиться к исповеди и причастию…
Не так давно в храме на Маросейке меня заставила улыбнуться одна молодая особа, шепотом на ушко спросившая: «Скажите, пожалуйста, а к батюшке надо только на голодный желудок подходить?». Хорошо, что пусть и с таким смешным вопросом, но она все-таки дошла до храма. И хорошо, что теперь много всякого полезного чтива продается, было бы только желание узнать побольше. Не то, что в наши молодые годы, когда религиозной литературы было не купить, и мы учились друг у друга, где что услышим. И иногда узнавали сверх того, чего бы и не надо было знать.
В одной из паломнических поездок я услышала, что в одном храме есть такой «замечательный» батюшка, который на все дает благословение, даже на аборты! А что, мол, дело вполне житейское… И хотя меня тогда это смутило, но не показалось чем-то сверхестественным — все-таки сказывался советский уклад жизни со своими привычными нормами, да и почти полное отсутствие собственной религиозности. Окутанные грехами, как шелками, мы не знали, как их разглядеть, как к ним подступиться, с какого конца взяться, чтобы потянуть и начать раскручивать.
Как-то одна из моих коллег заболела псориазом, и против этого тяжелого кожного заболевания медицина оказалась бессильна. А между тем лицо и вся голова ее покрылись струпьями, так что нельзя было показаться на улице. И вот она встретила классического вида старушку в беленьком платочке, темной кофточке, юбке и фартуке поверх нее, такие в восьмидесятые годы еще встречались на наших улицах. Бабуля, только взглянув на нее, тотчас сказала: «А это тебе, милая, по грехам дано, надо пойти покаяться». Если бы понять еще, в чем они грехи-то мои, рассуждала после моя коллега, вроде мужа ни у кого не уводила, никого не убивала…
Об этой истории я нет-нет да и вспомню перед аналоем. За более чем три десятка лет по-настоящему покаяться-то наверное всего раз несколько и получилось. А больше — все сплошные оправдания. Вроде и не я грешу, а кто-то за меня и я тут совсем не причем. Просто невинная жертва какая-то получаюсь. А то и еще хуже: вот не вижу своих грехов и все тут! «Ангел небесный» да и только! Так и хочется сказать, а я ведь, батюшка, никого не убивала! Хотя… И это, и еще многое другое под большим, большим вопросом.
Сколько раз была возможность посидеть рядом с тем, кому в тяжелую минуту жизни было нестерпимо больно, и от меня требовалось элементарное участие, простое человеческое внимание. Но вдруг находились дела «поважнее», прикрытые холодным оправданием типа того, что там найдется, кому быть рядом. Вот человека ныне нет, а муки совести остались. Значит, надо идти на исповедь. И вспоминать о безразличии. Или, наоборот, досужем любопытстве. И о многом, многом другом. Обо всем том, что дорогу к Свету делает непроходимой пустыней, в песках-грехах которой вязнут ноги.
