Говоря высоким стилем, взяться за перо на данную тему побудила недавняя публикация на одном из достаточно известных православных интернет-ресурсов. Статья была посвящена теме «Дети в храме», поднятой порталом «Приходы» еще два месяца назад, хотя, к сожалению, автор никаких отсылок к многочисленным высказываниям своих предшественников по теме не сделал. Ну, да и ладно, суть проблемы в другом. В этой статье констатируется, что храм – «территория не для детей», что детям в храме обычно очень тяжело стоять долгие службы и скучно. Уверена, что автор — человек взрослый и многодетный, обладающий большим опытом церковной жизни, — понимает и подразумевает, что скука ребенка в храме есть признак отсутствия чего-то очень важного в его религиозном воспитании, что это повод для серьезной работы родителей над собой и своим духовным состоянием, поскольку именно они что-то не сумели объяснить своему чаду, должным образом настроить его на посещение Дома Божия.
Больше всего как фактору, максимально удручающему юное поколение православных прихожан, в упомянутой статье досталось церковной проповеди. Про проповедь в статье говорится: «Чаще всего дежурно-скучная и длинная. Дети изнывают перед амвоном, хнычут, плачут. А взрослые пытаются благочестиво этого не замечать. Или, если уж заметят, то с раздражением. А не с мыслью — а может, проповедь логичнее было бы читать после причастия — пусть слушают те, кому это нужно». Честно говоря, первая мысль, возникшая по прочтении этих строк: а как это решают, кому нужно, а кому нет?
Рассуждая на тему детского присутствия в храме, автор сознательно или невольно затронула другую, очень важную проблему – отношение к той форме церковного благовестия, которая выражается в устном обращении священника или подготовленного мирянина непосредственно к стоящим в храме людям. Не говорю – молящимся, поскольку не все оказавшиеся в храме к моменту произнесения проповеди, присутствовали за богослужением. Многие забегают на минутку — поставить свечку, подать записку — и попадают как раз на момент произнесения проповеди. Как правило, она звучит или по прочтении Евангелия и тогда, конечно, из уст священника, или после запричастного стиха. Здесь слово может быть предоставлено и клирику, и подготовленному, грамотному члену причта.
К сожалению, не раз доводилось видеть, как с началом проповеди, даже по запричастном стихе, начинается массовый исход прихожан, только что вполне благоговейно стоявших на службе. Хорошо, если только в притвор — за просфорами и святой водой, куда слова с амвона могут долетать. Иногда начало проповеди после причастия воспринимается как некий сигнал: все важное в храме уже закончилось, можно и по домам. А батюшка – что ж, пусть себе вещает, у него работа такая.
Очевидно, что не все говорящие с храмового амвона – златоусты, хотя, пожалуй, каждому известны имена тех батюшек, проповедям которых восторженная паства внимала и внимает с замиранием сердца, даже записывает на диктофоны. Эти записи проповедей в тысячах копий расходятся затем по России и становятся для одних источником утешения и ответом на жизненно важные вопросы, для других, преимущественно призванных к церковному служению, – практическим пособием по гомилетике.
Случалось слышать такие проповеди, которые прямо относились к существующим социальным и политическим реалиям, гневно обличали власть имущих за какие-то неблаговидные поступки. Хорошо помню, как во время оно некий патриотично настроенный маститый протоиерей обрушился с амвона на небезызвестного ныне уже покойного олигарха за его политическую деятельность. Кстати, именно такого рода пастырские нотации наши весьма политизированные соотечественники порой воспринимают с бóльшим интересом, чем традиционную проповедь. Тут уж, не дослушав, не уйдут, хотя бы из идейного сочувствия. Но это, все же, редкие исключения.
Конечно, нередко проповедь оказывается излишне многословной, бывает, что произносящий ее косноязычен, часто повторяется, да и говорит о вещах очевидных. Смысл евангельской притчи, событие церковного праздника лицу, более или менее продолжительно посещающему храм, уже хорошо известен. Но разве от этого тема становится менее важной и значимой? Разве при восприятии слова Божия дело только в уровне ораторского мастерства? Увы, даже элементарное уважение, которое призваны испытывать пасомые к лицу, облеченному священным саном, к тому, кто только что предстоял у храмового престола, вознося за них молитву, не ограждает пастыря от крайне оскорбительной ситуации лицезрения при выходе на амвон удаляющихся спин своих духовных чад. И какой «замечательный» пример неблагоговения к храму и его служителю эти люди, со снисходительным видом знатоков кивающие словам батюшки меж тем, как ноги стремительно несут их к выходу, подают тем, кто только что ступил в церковную ограду, а особенно детям? Значит, здесь можно и так? Значит, есть в церковном строе нечто необязательное, важность чего можно устанавливать для себя по собственному произволению?
Полагаю, что отчасти причина такого отношения кроется в нашей общей истории. С одной стороны за годы советской власти, когда проповедь была под серьезным административным контролем властей, требовавших от священнослужителей предварительного согласования будущей речи в письменном виде, а иногда прямо не рекомендовавших произносить проповедь в храме, прихожане от нее попросту постепенно отвыкли. С другой, к сожалению, в сознании наших сограждан, в более-менее взрослом возрасте заставших последние годы существования СССР и период перестройки, долгие «правильные» речи зачастую вызывают отторжение. Слишком много неискреннего, лицемерного отношения к людям таилось тогда за велеречивыми и пафосными воззваниями. Беда в том, что многие сегодня автоматически переносят это свое выстраданное годами лжи отношение на любую обращенную к ним речь, суть которой сводится к тому, что касается понятий высоких и отвлеченных, не связанных с практической повседневной жизнью, даже если эти понятия имеют важный религиозный смысл. В уме словно устанавливается некий предохранительный фильтр, отключающий внимательнее восприятие. Откуда берется этот фильтр и кто именно тщательно просеивает информацию, столь значимую для спасения, духовно опытные люди хорошо знают.
Признаюсь, я сама некогда весьма нелицеприятно относилась к проповедям одного из пастырей, служащих у нас на приходе. Батюшка говорил долго, несколько сбивчиво, его назидательная интонация, более уместная, как мне казалось, при общении с детьми, порой вызывала внутренний протест. Но однажды при скорбных для нашей семьи обстоятельствах проводов дорогого человека в мир иной именно ему довелось произносить надгробное слово, обращенное к близким усопшего. Он опять говорил долго и сбивчиво, но я была искренне поражена тем вниманием, с которым его слушали все те молодые и зрелые люди, которые видели его впервые и для которых его проповеди не были явлением обыденным; было удивительно, насколько они прониклись услышанным. Дело здесь не только в новизне впечатлений. Просто их души и сердца, выбитые горем из привычной суеты повседневности, в этот момент были раскрыты, они были готовы услышать.
Есть немало примеров того, как евангельская фраза, отрывок или эпитет из псалма, слово из проповеди, всплыв в памяти человека в нужный момент, приносят ему большую духовную пользу, внезапно делают очевидными причины его жизненных неурядиц, указывают путь, которым нужно идти, или, наоборот, отвращают от чего-то опасного и пагубного. Так, может, все же не стоит с началом проповеди спешить из храма, отвергая обращенное к нам пастырское слово, или раздражаясь, с нетерпением ждать, когда же закончится эта «скука»? Действительно ли это все нужно кому-то другому, несведущему, а не именно нам, раз уж волей Божией мы оказались здесь?
Ольга Кирьянова
