В начале его творческой карьеры был Большой театр в Москве, затем в США – камерный «Балет Нью-Йорк», Балет Айовы, собственная балетная школа в Нью-Йорке. По возвращении в Россию он стал художественным руководителем балета Челябинского академического театра оперы и балета имени Глинки, а семь лет назад – главным балетмейстером открывшегося в 2011 году Астраханского государственного театра оперы и балета. В беседе с заслуженным артистом Российской Федерации, лауреатом многих конкурсов и премий Константином Уральским речь зашла о творчестве и вере, о культуре и материальной составляющей жизни, а также о том мостике, на котором современное искусство и Церковь смогут встретиться.
Константин Семенович, в одном из интервью Вы рассказывали, что когда были еще начинающим хореографом, Вы, приехав в США, открыли для себя новый мир. Говоря словами хореографа Леонида Мясина, признаетесь, что на Вас «буквально обрушилась лавина свободы мышления». И замечаете, что в американской культуре «свобода» – это ключевое слово. А какое слово можно назвать ключевым в современной русской культуре?
– Я приводил в пример Леонида Мясина так же, как я могу привести в пример Джоржа Баланчина и многих других людей, воспитанных в России в традициях русской культуры еще до революции, людей достаточно консервативных устоев. Когда слово «свобода» ложится на образование или культуру, оно дает возможность открыть какие-то тоннельные рамки и дать развитие, прогресс в любой профессии, виде искусства. Оно дает возможность подумать: «А что, если попробовать по-другому?» Пусть на меня кто-то обидится, но это мое мнение: у нас провал в образовании. Из-за этого те возможности и свободы, которые должны восприниматься цивилизованными людьми как прогресс, у нас воспринимаются как вседозволенность и распущенность. Незнание культуры, традиций, того, что есть фундамент человечества, – это кажется мне проблемой. Это с чем я стараюсь бороться. Если пытаться подобрать ключевые слова, то на данный момент это будут «большая степень расшатанности» и одновременно «поиск пути в стабильность». Я не вижу сегодня, чтобы люди понимали, куда идти.
Говоря о свободе в культуре, как нам видится, нельзя не рассматривать её в связке с ответственностью художника за творчество. И чем талантливей художник, тем больше ответственности на нем. Художник должен воспринимать свое творчество как служение или как самовыражение? И вообще, стоит ли здесь проводить какую-то границу?
– Как-то в эфире телеканала «Спас», куда меня пригласили, зашла речь о цензуре… Вы знаете, я считаю, что цензура не нужна. Цензура – то, что находится внутри художника. Это я сам. Я буду очень переживать, если допущу что-то, что может кого-то обидеть, что окажется некультурным. Я не верю в художника без души. Верю, что у меня и моих предшественников и последователей (не последователей меня, а идущих за мной во времени), есть этот дар, посланный нам. Мы несем некую миссию. Называть ли нас в этом смысле избранными? Может да, а может и нет, я не люблю таких громких слов. Но это то, что нам дано. И на этом пути можно пропускать какие-то важные повороты, но в целом, если ты нашел себя как человека в своей вере, в жизни, тогда ты можешь по этому пути двигаться.
Но часто имеет место неумение, непонимание того, как дотронуться до прекрасного. Так часто бывает в том виде искусства, которым я занимаюсь. Есть люди, которые не умеют это хорошо делать, «не хватает души» для этого. Тогда они начинают извращать, исковеркивать. И сегодня это очень расхожий прием. Но извините, вот вы взяли произведение Чехова – вы что же, считаете, что лучше Чехова разбираетесь в жизни? Есть произведения великой культуры. Я понимаю, что автор мертв, его нет рядом, хотя он есть. Но я всегда себя спрашиваю: «Что сказали бы Рахманинов, Чайковский или Шекспир, если бы были рядом?» Они бы поняли меня? Или сказали бы: «Ты что делаешь?»
Неумение и бездуховность позволяют людям делать «голого короля», а общество зачастую боится сказать, что было неприятно и непонятно. Потому что это, например, модненько, популярненько. Потому что «я же буду выглядеть отсталым, мне же скажут, мол, ты совок». Я вот не боюсь, потому что если буду бояться, то перестану быть честным художником.
В философии есть триада – Истина, Добро и Красота, которая тесно связана с характеристиками Бога и вообще сферой божественного. За источниками вдохновения часто ли стоит именно это?
– Для меня – да. Я считаю, что даже если мы показываем черное, мы же не зовем людей в черноту. Просто есть художники, которые через негативное, неприятное, мастерски показывая нам это, все равно приглашают нас к доброте. Я как художник больше люблю обращаться к доброте, но это мой стиль, мое направление. Многие из моих друзей – «черные» художники. Но они же не приглашают нас в это, они хотят показать, чего недостает. Боль любой человек чувствует одинаково: возьмите нож, порежьте себе руку – у всех будет одинаковое чувство. Просто кто-то заплачет, а кто-то сдержится.
У Вас есть балеты, адресованные не только взрослым. Одна из последних постановок – «Винни-Пух». В чем заключается основная сложность при создании семейного спектакля?
– Главная сложность – не показать себя, а отдать себя тем людям, которые придут смотреть спектакль. Чтобы они не думали: «А! Вот это хореограф Уральский поставил». Чтобы они забыли об этом и получали удовольствие, чтобы труппа, с которой я работаю, была увлечена тем же самым – подарить этот мир. Мы здесь для этого.
Как Вам кажется, чего не хватает современному российскому ребенку, часто живущему в мире «бэтменов» и их аналогов?
– Того же, чего и сто, и двести, и триста лет назад. Я часто привожу такой пример: если поставить забор там, где людям было удобно ходить, люди все равно будут протаптывать эту тропинку, ломать забор. Какая проблема в том, чтобы взять и, увидев протоптанную тропинку, поставить забор вдоль нее? К чему я это говорю? Любой строгий запрет приводит к тому, что люди начинают протаптывать тайную тропинку. Дайте выбор и объясните, что хорошо, а что плохо. Дайте возможность ребенку самому понять, что этот персонаж не такой интересный. Он, может быть, популярный, но есть другой.
У нас век неимоверного темпа. Наверное, так думали люди и сто лет назад, вынимая свои карманные часы, а не глядя в телефон. Но, мне кажется, самое главное – иметь возможность не кричать и запрещать, а возможность с подрастающим поколением внимательно проводить время. Какому ребенку не читали сказки? Кому-то больше, кому-то меньше. Я вот сочинял для дочерей сказки – сказки про них. И их это увлекало. Через это мы детей воспитываем. У нас не хватает на это времени, у нас с этим проблемы.
Среди Ваших постановок особняком стоит спектакль «Андрей Рублев». Вы говорили, что вынашивали идею этого спектакля долгие годы. Чувствовали ли Вы в продолжение этого времени и сейчас некий запрос общества, зрителя на темы, связанные именно с русской культурой, историей?
– Андрей Рублев – это особая тема. Понимаете, я ведь не пытался поставить спектакль, пропагандирующий сугубо русское Православие. Для меня Андрей Рублев – обобщающий образ. Созданное им направление в русской иконе – это целое направление в культуре, он один из отцов русской культуры. Для меня это то, к чему я стремлюсь в своем творчестве. Мы немного знаем о нем. О чем-то спорят историки – пускай спорят. О чем-то спорят священнослужители. Для меня было важно проникнуться темой лично и поделиться этим с людьми. Если меня столько лет держала эта тема, значит, это неслучайно.
Очень приятно, что увлеклась этим труппа. Я очень благодарен епископу Ахтубинскому и Енотаевскому Антонию, потому что он встречался с труппой, он, можно сказать, стал духовным отцом спектакля. Я всегда чувствовал его поддержку, чувствовал его рядом. Очень важно, как труппа правильно приняла это, хотя среди моих артистов много людей другого вероисповедания.
Очень жаль, что некоторые люди, кричащие «Давай! Вперед! Мы всех порвем! Мы русские!», называют себя патриотами. Это лжепатриоты, не знающие мировой культуры и истории, они не знают, с чего и почему берутся войны. Неповторение ошибок и движение вперед возможно, только если ты знаешь традиции и культуру человечества. А культуру своего народа ты просто обязан знать. Ты должен быть самокритичен, критичен к своей малой группе. Тогда ты патриот. Границы, государства смещаются, кто-то придумал назвать братьев украинцев врагами, но есть вещи, которые неизменны. Для меня Андрей Рублев – это способ сказать о необходимости культуры. Очень много людей даже за пределами России будут с интересом смотреть этот спектакль, потому что через эмоциональный ряд будут понимать, о чем идет речь.
Можно ли надеяться на то, что на сцене вашего театра в обозримом будущем появятся новые постановки, посвященные русской культуре в связке с её духовными традициями?
– Ничего конкретного сказать не могу. Конечно, хотелось бы. Я сам все еще переживаю этот период постановки «Андрея Рублева». Мне бы очень хотелось, чтобы спектакль выходил за пределы нашего театра, чтобы больше людей увидело его. Это для меня сейчас главная задача – вывезти его в другие города; мы работаем над этим.
На определенном этапе работы над спектаклем Вы стали тесно сотрудничать с Церковью. Это практически уникальный опыт в современной практике… Было ли вам интересно это соработничество?
– Я бы не называл этот процесс соработничеством. Просто я вижу, что у нас есть некая проблема и с той, и с другой стороны. Заключается она в том, что многие люди, художники, назовем их условно так, до того, как им еще сказали что-то, начинают кричать: «Мне запрещают!» С другой стороны, у Церкви сегодня есть недоверие к нам, художникам. Мне, кажется, лучшие слова я могу сказать не свои, а слова владыки Антония. Когда он в моем кабинете сидел перед макетом декораций «Андрей Рублева», владыка сказал: «Вот у вас там есть ручей, а через ручей переброшен мостик. Давайте этот мостик строить вместе». Это очень образно, очень по-человечески и при этом очень духовно. Почему он это сказал? Когда меня пригласил к себе владыка Иона (до июля 2016 года – митрополит Астраханский и Камызякский – прим.) и сказал, что очень обеспокоен тем, что готовится такая постановка, и был настроен весьма непозитивно, он меня очень напугал. А потом я познакомился с владыкой Антонием. И это меня тоже очень напугало, потому что на моем месте большинство моих коллег сказали бы: «Мне пытаются запретить спектакль. Давайте идти в прессу, давайте бороться». Но я же не хотел сделать ничего плохого, не хотел ничего исковеркать, кого-то оскорбить. Что мне было скрывать? Я так и сказал тогда владыке Антонию: «Вы не можете залезть ко мне в голову. Если вы приходите ко мне с цензурной комиссией, то я вас не пущу. Но если вы приходите ко мне с открытым сердцем, верите в то, что это должно быть хорошо, почему я должен вас не пустить?»
Это именно мостик с двух сторон. Я люблю говорить о том, что у меня на сердце. Скажите и вы, что у вас на сердце, вне политики. Если сможете, то мы будем с вами строить мостик. Так что мне в жизни очень повезло. Владыка Антоний – это посланник от Бога. Он оказался рядом с этим спектаклем, и я верю, что неслучайно. Значит, спектакль был нужен.
Скажите, для чего Вы советовали бы людям приходить в театр? Пусть загруженным на работе, пусть не причисляющим себя к любителям искусства, а может быть людям сельским, все-таки стремиться приезжать, бывать в театре, приводить детей?
– Для того же, для чего и с момента рождения театра в Древней Греции. Искусство не случайно существует веками. Потому что те люди, которые строили материальные ценности этого мира, в необходимой мере получали те «продукты» искусства, которые делали их людьми, способными миру эти материальные ценности приносить. Это духовная пища. И чем больше человек получает ее, тем у него больше шансов стать хорошим инженером, экономистом или ученым. Нельзя просто посмотреть на театр и сказать: «Лучше бы построили еще пять детских садов». Согласен, нужно еще пять детских садов, но это не отменяет учреждений культуры. Потому что дети, которые будут ходить в эти сады, завтра тоже будут испытывать нужду в этой духовной пище. Для того театр и существует.
Беседовали Юрий ГАРАНОВ,
Серафима ШЕЛКОВНИКОВА
Публикация сайта Ахтубинской епархии
приводится в сокращении
